Издательство «Альпина Проза» представляет книгу Анатолия Наймана «Русская поэма».

Эта книга — развернутый комментарий Анатолия Наймана к главным, основополагающим русским поэмам: «Медный всадник» А. С. Пушкина, «Мороз, Красный Нос» Н. А. Некрасова, «Двенадцать» А. Блока, «Облако в штанах» В. Маяковского и «Поэма без героя» А. Ахматовой. Каждая из этих поэм не только нова по отношению к предыдущей, но всякий раз дарит возможность нового опыта прочтения. Найман, словно проводник, помогает приблизиться к сути этих поэтических текстов, знакомых нам с детства, открыть каждую из поэм для себя заново — и в то же время «прочесть эту вещь так, как ее прочел автор, чтобы видеть и слышать ее так, как он видел и слышал».

Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.

Пес, бес, музыка

Поэма «Двенадцать», по словам близкого свидетеля, была написана в два дня. «Он начал писать ее с середины, со слов: “Ужь я ножичком / полосну, полосну!..” <…> Потом перешел к началу и в один день написал почти все: восемь песен, до того места, где сказано: “Упокой, Господи, душу рабы Твоея… / Скучно!”», — утверждает Чуковский, в те поры регулярно встречавшийся с Блоком. Пунктуальный Блок, помечая в записной книжке, как вещь создавалась, упоминает о недельном перерыве в «движении» «Двенадцати» после первого приступа поэмы, еще почти две недели она не дает о себе знать, потом два дня бешеного творчества — и запись о завершении ее 28 января 1918 года.

В день, предшествовавший началу поэмы, он сделал наброски драмы о Христе, и в частности: «Иисус — художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость)… Нагорная проповедь — митинг. Власти беспокоятся. Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули… <…> «Симон» ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса оказывается уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили…). Между ними Иисус — задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет. Тут же — проститутки». Назавтра появляется запись: «Весь день — «Двенадцать»… <…> Внутри дрожит».

Было бы вульгарно думать, что Блок так понимал Христа и Евангелие: взятое в кавычки имя будущего апостола Петра означает, что это «Симон» из пьесы, лишь специфически ориентированный на евангельского. Скорее можно предположить, что драма, будь она написана, соответствовала бы жанру религиозной мистерии — не случайно план пьесы записан сразу после Святок, в продолжение которых такие действа традиционно разыгрывались. Инсценированные в мистериях известные события и притчи Священного Писания в той или иной мере дополнялись современным, иногда сиюминутным содержанием. Блок «демократизировал» Христа в ренановском духе, изображая Его только как человеческую, хотя и творческую фигуру в ее взаимоотношениях с народом. В тот период это была центральная тема Блока, которую он развивал главным образом в статьях.

Закончив «Двенадцать», Блок записал в дневнике: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. <…> Сегодня я — гений». Такая оценка собственного труда перекликается с пушкинской, сделанной по окончании трагедии «Борис Годунов», пусть и в другом тоне: «Я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Через два года в одной из бесед Блок говорил о поэме как о вершине своего творчества: «“Двенадцать” — какие бы они ни были — это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современностью».

Чтобы прочесть эту вещь так, как ее прочел Блок, чтобы видеть и слышать ее так, как он видел и слышал, современный читатель должен не упускать из внимания еще несколько помет и записей поэта, сопутствующих написанию и последовавшему за ним обсуждению поэмы. В первую очередь это приписка к Х главке: «И был с разбойником. Жило двенадцать разбойников».

Упоминание «Жило двенадцать разбойников» указывает на балладу Некрасова «О двух великих грешниках» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»:

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр — атаман,
Много разбойники пролили
Крови честны?х христиан.

Эта баллада, таким образом, служит для Блока камертоном, по которому он настраивает «Двенадцать». Кудеяр, «великий грешник»,

Долго боролся, противился
Господу зверь-человек,
Голову снес полюбовнице
И есаула засек.

Уже раскаявшийся и в отшельничестве умоляющий Бога о спасении, он встречает «Пана богатого, знатного, / Первого в той стороне» и слышит от него:

…«Спасения
Я уж не чаю давно,
В мире я чту только женщину,
Золото, честь и вино.
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю!»

В контексте тогдашних мыслей и настроений Блока этот второй «великий грешник», нераскаянный, мог предстать перед поэтом как символический образ «старого мира», упорствующего в ставших нормой пороках, которыми безнаказанно похваляется его исчадие, «первое в той стороне». В то же время признание о «женщине и вине», исполненное для Блока автобиографическим содержанием и творческим смыслом, могло быть воспринято им как глубоко личное… Бывший разбойник «бешеный гнев ощутил, / Бросился к пану Глуховскому, / Нож ему в сердце вонзил!» —

Рухнуло древо, скатилося
С инока бремя грехов!..

Контур баллады о двух великих грешниках явственно проступает за «Двенадцатью»: та же дюжина разбойников — убийство любовницы («голову снес» — «простреленная голова») — убийство «жестокого, страшного» зла — очищение, ведущее к спасению.

Подчеркнутое Блоком примечание «И был с разбойником» сплетено из евангельского стиха, повествующего о распятии Христа вместе с двумя разбойниками: «И сбылось слово Писания: “и к злодеям причтен”» — и ответа Иисуса «благоразумному разбойнику»: «Ныне же будешь со Мною в раю». К тому, как это узловое в истории христианства и человечества событие истолковано и какая роль ему отведена поэтом в «Двенадцати», вернемся позднее.

Не требуется особой догадливости — даже и без таких пояснений, — чтобы в двенадцати людях, идущих за Христом, увидеть подобие двенадцати апостолов. Однако общепринятая расхожая формула, основанная на роде занятий четырех апостолов первого призыва, сводится к тому, что «Христос набрал Себе апостолов из рыбаков», а не из разбойников. Вероятно, не без намека на это художник Анненков на одной из иллюстраций к поэме поместил героев возле дома с адресом «Рыбацкая, 12» (недалеко от дома на Лахтинской, где жил когда-то Блок). Превращая красногвардейцев в апостолов и называя их разбойниками, поэт переносит ударение с простоты «избранных Христовых» на их греховность. Блок таким образом ставит их в центр евангельской проповеди Христа, объявившего, что Он «пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию», открывшего «праведникам», что «мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие», и подтвердившего это на кресте, когда спас первым из человечества — разбойника. Для Блока именно они — народ Христа, Его люди, именно ради них и пришел Он на землю. Через неделю после опубликования «Двенадцати» поэт записал в дневнике, что «едва ли можно оспорить эту истину [то, что «Христос с красногвардейцами». — А. Н.], простую для людей, читавших Евангелье и думавших о нем».

Черновой пометой в начале VII главы «Двенадцать (человек и стихотворений)» Блок, скорее всего, фиксирует композиционный замысел поэмы: строй и сюжетное движение главок должны уже самим числом выразить процессию революционных стражей. Но не следует упускать из виду и другую возможность прочтения: каждая главка — человек.

Положим, первая — один из конкретных: старушка, буржуй, интеллигент, поп, барыня, бродяга, — а в общем, тот подхваченный стихией «ходок», что «на ногах не стоит»; вторая — любой из «товарищей» «без креста»; третья — любой из «ребят» «красной гвардии», и так далее до двенадцатой, которая — человек «в белом венчике из роз», принимаемый за Христа.

Если взглянуть на поэму под этим углом, то есть как на шествие двенадцати людей-главок, проходящих мимо и в виде единой, неразделяемой группы, в целом безликой, а точнее, имеющей некое групповое лицо, и в виде последовательности фигур, которые по очереди, как главки, на время чтения каждой очередной выступают на первый план, то дюжина картин, складывающихся в одну общую, в какой-то степени объясняет гармонию «Двенадцати».

Персонажи первой главы — те самые «праведники», недовольные выходом из их повиновения тех, кто для них разбойники, кого они называют предателями, большевиками и т. д. Двенадцать, еще не проявленные в первой главе как отдельное единство, — из этой же среды: пример тому — «бродяга», принадлежащий одновременно миру уходящему и надвигающемуся. Двенадцать находятся где-то между ними и в этом качестве впервые заявляют о себе как о стихии — как ветер и мороз, завевающиеся вокруг любого «ходока».

Впервые как единое целое, выделенное из остальных, «двенадцать» появляются со второй главы. Их отличие — в откровенном признании их беззаконности, их двойной преступности: они преступают закон Божий — они «без креста», и закон человеческий — «на спину б надо бубновый туз». Знаки принадлежности к двум несоединимым категориям человечества, крест и бубновый туз, перемещаясь с груди на спину, создают пластический образ сделанного раз навсегда шага. Те, от кого они удаляются, хотят видеть бубновый туз их отверженности. Отброшенный крест расчищает перед ними путь к ницшевской свободе, и, согретые «святой злобой», они палят в «Святую Русь».

Третья главка, открываясь зачином солдатской песни, развивается на противопоставлении видимости и сущности служивой доли: служить — голову сложить. Но если первые две строфы обыгрывают традиционное совмещение в службе «горя-горького» и «сладкого житья», то последняя, переводя контраст в более общий план стихийности, превращает всю главку в песню мятежную. В ней отчетливо слышен разбойничий посвист, завершающийся кощунственным «Господи, благослови!». Это то, о чем за несколько месяцев до «Двенадцати» Блок писал: «задача русской культуры — …буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну». «Наши ребята», оказывается, не солдаты, охраняющие принятый порядок, а, напротив, те, которые «пошаливают», бунтовщики против порядка, как Стенька и Емелька.

Три следующие главы делают эту заявку на бунт, на несоблюдение закона, конкретной и претворяют в преступление. Их сюжет при этом движется неумолимой логикой преступления, согласно которой «нарушение одной заповеди закона нарушает все». Прелюбодеяние в четвертой главе разворачивается в пятой в образ торжествующей блудницы и приводит к убийству в шестой и воровству в седьмой. Катька — единственная в поэме личность, единственная героиня, противопоставленная — и противостоящая — коллективному герою «двенадцати». Она тоже из персонажей первой главы — также как Ванька и лихач. Но Ванька и лихач не столько действующие лица, сколько амплуа, маски, сценическая пара соблазнителя со слугой. Катька же, по Блоку, воплощает то, что дает миру жизнь и составляет самое жизнь — как в мире, подлежащем гибели, так и в идущем на смену. Драматический узел поэмы не в Революции, сметающей прежнюю жизнь, а в убийстве Катьки, без которой вообще нет жизни.

Переживания убийцы в седьмой главе, бессознательно ощущающего масштаб случившегося, сродни переживаниям Раскольникова, они выходят за рамки любовной утраты. По-видимому, сперва он хочет убежать с места убийства и лишь после уговоров «замедляет торопливые шаги». Платок, который он «замотал на шее», вероятно, принадлежал убитой и, возможно, скрывал на ее шее след от ножа, которым он недавно уже пытался свести с ней счеты. Его исповедь о влюбленности пронзительна. Однако кончается она чем-то, чего он не может выразить:

Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча… —

и так и не выговаривает, что же он загубил. «Бестолковый» — слово, не подходящее к убийству из ревности, но точно соответствующее неведению о том, что за ним стоит. Сюжет не заканчивается на убийстве: пока Петька мучается, все еще поправимо, еще не закрыт путь героя «Преступления и наказания». Но когда его убеждают, что впереди ждет их «бремя потяжеле», а из контекста следует, что подразумевается бремя Революции, все кончено. «Он головку вскидавает, / Он опять повеселел…» С этой минуты в силу вступает иной закон: «Все позволено!»

Эх, эх!
Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!

Эти забавы, грабежи и гульба уже не грех, ибо вступивший в действие закон ими не нарушается.

Вседозволенность конца седьмой главы — веселая, это ее первые шаги. Но она стремительно себя исчерпывает. В восьмой с ней и в ней надо уже просто проводить время. Когда позволено все и нет ни на что запрета, то не порядок ценностей и рангов меняется один в пользу другого, а отменяется само понятие всякого порядка. Почесать себе затылок в прямом смысле слова или в иносказательном, в воровском, раскроить кому-то череп — одинаково скучно и одинаковой скукой порождено. Семячки ли лущить, — ножичком ли полоснуть; кровушку ли чью-то выпить, помолиться ли за упокой загубленной души — все равно. «Человек» седьмой главы — великий грешник, но еще кающийся и, стало быть, сохраняющий шанс на спасение; «человек» восьмой — Каин, он проклят извращением порядка вещей, он «изгнанник и скиталец на земле».

Герой «Песни узника» Федора Глинки, от которой берет начало популярный городской романс, использованный Блоком для главы девятой, тоже Каин:

«Прости отчизна, край любезный!
Прости мой дом, моя семья!
Здесь за решеткою железной —
Уже не свой вам больше я!

Не жди меня отец с невестой,
Снимай венчальное кольцо;
Застынь мое навеки место;
Не быть мне мужем и отцом!»

Девятая глава у Блока — это вид «лица земли», с которого человек «согнан» и по которому в то же время осужден «скитаться». Это минус-пространство: город не шумит, как если бы его вовсе не было, что утверждается и исчезновением стража порядка — городового. В призрачности пейзажа убеждает и фигура «буржуя», который «в воротник упрятал нос», — как гоголевский майор Ковалев, кутавшийся в плащ, когда его «собственный нос пропал неизвестно куда» и стал «сам по себе». «Буржуй на перекрестке» в первой главе — типаж, в девятой — откровенный символ: он «стоит безмолвный, как вопрос», и перекресток уже не улиц, а судеб и эпох.

Первые строчки следующей, десятой главы подхватывают этот прием обнаженной символичности происходящего. Вьюга, которую поднял «ветер на всем Божьем свете» в первой главе и которая сейчас меняет направления наглядно, как меняет ударения: вью?га — вьюга?, — недвусмысленно подает себя как символическую стихию Революции. Начиная с десятой главы все настойчивей демонстрируется властная поступь «двенадцати», неотвратимость их движения «вперед». Дважды прозвучавший прежде лозунг: «Революцьонный держите шаг! / Неугомонный не дремлет враг!» — приобретает убедительную призывность: «Шаг держи революцьонный! / Близок враг неугомонный!» И все отчетливее на фоне этой декларативно победительной темы слышится другая — каиновой «согнанности» с места. Они не столько идут, сколько их гонят, и гонят неизвестно куда, как ослепших: из-за вьюги «не видать совсем друг друга». В двенадцатой главе та же «вьюга долгим смехом заливается в снегах» и отчасти как ее насмешка звучит заклинательное: «Вперед, вперед, вперед, рабочий народ!» Понукание, слышащееся уже в породившей эти строчки революционной «Варшавянке»: «Марш, марш вперед, / Рабочий народ!» — в поэме приобретает форму надзирательского окрика.

Группа ученых из Кембриджского университета и Дартмутского колледжа определила, что камень, изображенный на картине французского художника XV века Жана Фуке, представляет собой рубило — каменное орудие, изготовленное представителями ашельской археологической культуры не менее 130 тысяч лет назад.

Картина «Этьен Шевалье и святой Стефан» (около 1450 года) представляет собой левую часть так называемого «Мелёнского диптиха», предназначавшегося для собора Нотр-Дам во французском городе Мелёне. На ней изображен заказчик диптиха — видный французский государственный деятель Этьен Шевалье (около 1410 — 1474). На момент написания картин он был казначеем Франции. На картине Этьен Шевалье представлен в молитвенной позе, одетый в отбитую мехом малиновую мантию, которую обычно носили королевские чиновники Диптих он заказал для собора своего родного города Мелёна, чтобы повесить над своей будущей гробницей, что и было в итоге сделано. Однако в XVIII веке обе картины были проданы и, сменив нескольких владельцев, теперь находятся в разных собраниях. Правая часть, на которой изображена Богоматерь с младенцем в окружении ангелов, хранится в Королевском музее изящных искусств в Антверпене. Левая — в Берлинской картинной галерее. Обе части диптиха написаны маслом на дубовой доске, а их размер 91 на 81 сантиметр. Историки искусства называют «Мелёнский диптих» одним из самых важных произведений Жана Фуке и искусства Северной Европы XV века вообще.

Мелёнский диптих. Wikimedia Commons

Рядом с Этьеном Шевалье на картине стоит его небесный покровитель святой Стефан. В руках святой держит Евангелие, а на книге лежит довольно крупный камень — обычный атрибут изображений святого Стефана, орудие его мученической смерти. Согласно «Деяниям апостолов», Стефан был побит камнями, и одним из его убийц был Савл — будущий апостол Павел.

В трудах по истории искусств камень с картины Фуке называли «зубчатым камнем» или «большим острым камнем», но не предполагали, что он был делом рук человека. Эта гипотеза пришла в голову профессору департамента истории искусств Дартмутского колледжа Стивену Кангаса (Steven E. Kangas). Каменный предмет на картине имеет острые края, сужающийся кончик и шаровидный «обух» — типичные черты ашельских рубил. «Я знал картину Фуке много лет и всегда думал, что каменный предмет похож на доисторический инструмент, — говорит Кангас. —Это всегда было в глубине моего сознания, как то, чем мне нужно заниматься в будущем».

В 2021 году Стивен Кангас посетил доклад профессора антропологии Университета Колорадо Чарльза Мусибы (Charles Musiba), посвященную стоянке Исимила в Танзании, известной находками каменных рубил. После доклада Кангас поговорил с Мусибой и профессором Джереми Де Сильва (Jeremy DeSilva), заведующим кафедрой антропологии Дартмутского университета. Когда им показали изображение левой панели «Меленского диптиха», оба профессора согласились, что камень на картине похож на палеолитическое рубило.

После этого Кангас и Де Сильва обратились к археологам из Кембриджа, которые сравнили изображенный на картине камень с двадцатью образцами палеолитических орудий, найденными во Франции. Исследователи подсчитали сколы от отколотых в процессе изготовления орудия отщепов на поверхности изображенного предмета. Их насчитали 33, что соответствует среднему показателю, обнаруженному на рубилах, случайно выбранных из находок сделанных во Франции. Они также оценили цветовую гамму и убедились, что она хорошо соответствует реальным каменным орудиям. «Данные нашего анализа формы, цвета и масштаба сколов каменного предмета на картине удивительно соответствовали данным других ашельских рубил из тех мест, где жил Фуке», — отмечает археолог Джеймс Кларк (James Clark) из Кембриджского университета. Доводы исследователей изложены в статье, которую опубликовал Cambrige Archaeological Journal.

Эксперты полагают, что Фуке уделил большое внимание деталям каменного предмета. Инфракрасный анализ картины подтвердил это, поскольку выявил как подрисовку, так и подмалевок, что указывает на переработку изображения художником. Возможно, художник воспроизвел на картине настоящее рубило с натуры или воссоздал его по памяти. «Кажется, Фуке проявил особый интерес к каменному предмету, вероятно, потому что он привлек его внимание и воображение», — предполагает Стивен Кангас.

Первые рубила были созданы еще примерно 1,7 миллиона лет назад гейдельбергскими людьми и Homo erectus. Наиболее же характерны они для раннего палеолита, в том числе для ашельской культуры. Они использовались для разделки добытых животных и для других нужд. Некоторые археологи, указывая на многофункциональность рубил, называли из «доисторическими швейцарскими армейскими ножами». Во Франции рубила известны под названием coup-de-poing «удар кулаком».

В XVII – XVIII века народы Европы часто считали найденные каменные орудия древних людей «громовыми камнями» (лат. ceraunia), которые якобы попадают на землю во время удара молнии. Первые изображения рубил в книгах относятся к 1656 году (Dugdale, W., 1656. The Antiquities of Warwickshire Illustrated from Records, Leiger Books, Manuscripts, Charters, Evidences, Tombes, and Armes: Beautified with Maps, Prospects, and Portraitures. London: Thomas Warren). Антиквары и ученые долго обсуждали, природного или искусственного происхождения эти камни.

Возможно, Жан Фуке увидел в таком что-то необыкновенное и решил передать его на своей картине с такой же точностью и детализацией, как и драгоценную корону Богородицы на правой части диптиха. Каменный предмет предстает не просто случайным орудием мученичества святого, а становится священной реликвией. Вполне возможно, что художник выбрал необычный объект для изображения камня, так как знал легенду о чудотворном камне в итальянском городе Анкона, изложенную в V веке Блаженным Августином. «Когда святого Стефана побивали камнями, при этом присутствовали и невинные люди, даже те, которые уже уверовали во Христа. Говорят, что один камень попал ему в локоть и, отскочив, оказался перед верующим человеком, который взял его и сохранил. Этот человек был моряком по профессии; случай, типичный для мореплавания, привел его к берегу Анконы, и ему было открыто, что этот камень должен быть оставлен там. Он подчинился откровению и сделал то, что ему было приказано: поэтому там была построена часовня в честь святого Стефана <...> Знающие хорошо осведомлены, сколько чудес происходит в том месте».

Самое интересное из наших конспектов за неделю:

Экономист Ирина Ясина – об отношении власти к гуманитарному образованию: «Образование не нужно, побеждает простота в самом примитивном смысле этого слова. Гуманитарное образование родит сложных людей, а сложные люди обладают критическим мышлением».

Политолог Александр Кынев – о перспективах объединения оппозиции: «Коалиции ради коалиций бессмысленны и вредны, ведут лишь к утрате собственного актива, идентичности, спонсоров. Тем более, что у нас вообще не понимают коалицию как некий равноправный союз. Для наших политиков типа коалиция — это просто такой пиар заход, чтобы стать главным, а всех остальных ликвидировать».

Журналист Александр Баунов – о попытке ХАМАС организовать «день гнева» всемирного масштаба: «похоже на переоценку собственной роли мирового бунтаря, в которой пытается выступать Россия, и за которую, как кажется ее лидерам, ей простят самые неприглядные действия. И там, и там удается набрать пул понимающих, даже сочувствующих <…>, но в отряды бунтарей и погромщиков мирового порядка спешат немногие. Критиков российского режима часто обвиняют в жизни в собственном пузыре <…>, но и критики критиков, мировые бунтовщики еще чаще оказываются в том же положении. <…> В обреченном СССР накануне его конца все еще рассуждали об обреченности мирового капитализма. Налицо переоценка спроса на собственное предложение».

Исполнительный вице-президент Центра международной политики Мэттью Дасс – о провале ближневосточной стратегии Байдена: «Программа свободы, которую продвигала администрация Буша на Ближнем Востоке после 9/11, несмотря на все свои стратегические недостатки и разрушительные последствия, по крайней мере, обладала пониманием необходимости продвижения демократии и защиты прав человека. Ближневосточная доктрина Байдена, как её определил Макгурк в своем выступлении в феврале этого года, демонстрирует тщеславное пренебрежение в отношении жителей региона. В ней мельком были упомянуты «ценности», что говорит о поверхностном понимании важности этого пункта. Эта поверхностность настолько видна, что становится оскорбительной».

САЕАС «Фокус» - об отношении украинцев к России: «Хотя бы по одному из критериев 59% считают Россию частью Европы, а 41% украинцев вообще ни по какому критерию не считают Россию Европой. При этом, преимущественно речь идет о географии: 48% украинцев считают Россию географически Европой, а 47% так не считают. В то же время, только 10-14% украинцев считают Россию частью Европы политически, культурно или по пребыванию в системе ценностей. Около 80% украинцев так не считают».

Не пропустите также колонки Вячеслава Лейбина – о квази-религиозном характере современных войн, и Кирилла Сафронова – о жизни в условиях отмирания онтологических оснований (что бы ни значил этот набор слов, прочесть текст все равно стоит).

Вышел очередной выпуск нашей Афиши: сложное время вынуждает быть наивным, и выставки мы подобрали соответствующие.

В рамках Публичных лекций Полит.Ру в четверг, 26 октября в 19 00 в клубе «Клуб» (Москва, Покровский б-р, д. 6/20, с. 1) в рамках Публичных лекций Полит.ру писатель, соосновательнезависимого лейбла «НИША» Игорь Шумов, ненадолго вернувшись из Сербии, расскажет о своем новом романе. И не только.

Приходите!

И, конечно, читайте Полит.Ру!

Издательство «Манн, Иванов и Фербер» представляет книгу Надежды Адамович и Натальи Серегиной «Интимная Русь. Жизнь без Домостроя, грех, любовь и колдовство».

Была ли интимная жизнь на Руси? Точнее, так: какой она была? Кто-то слышал о лихих языческих гуляниях, кто-то — о жестких христианских нормах. Русь языческая, Русь христианская, Русь царская и крестьянская — все это яркие грани одной истории, полной неожиданностей и противоречий.

Вы узнаете, как жили и любили друг друга люди в семьях княжеских и царских, боярских и крестьянских, в семьях рабов и простых горожан. Как признавались в чувствах, как заключали браки, разводились и даже какие сексуальные практики предпочитали — обо всем этом авторы рассказывают живо и без лишнего смущения.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Древнерусские наряды

Как и у большинства народов, у древних русов бытовало представление, что одежда появилась в человеческом обиходе не сразу. В раю Адам и Ева прекрасно обходились без нее и, лишь вкусив плод с древа познания добра и зла, устыдились своей наготы.

К обнаженному телу в Древней Руси относились несколько иначе, чем в средневековой Европе: оно не считалось столь откровенно сексуальным объектом. Жизнь древних русичей была абсолютно несовместима со стеснительностью, а нагота выступала мощным инструментом в многочисленных магических обрядах.

Эти обычаи не только кажутся нам оскорбительными, — отмечает в конце XVIII века Шарль Филибер Массон, автор «Секретных записок о России», — но они и действительно оскорбительны у недикого народа, уже носящего одежду, но, в сущности, они вовсе не являются результатом развращенности и не свидетельствуют о распутстве. Скажу больше, вовсе не эти бани доводят народ до распутства, наоборот, они, несомненно, очень полезны для него. Сердце русского юноши не трепещет и кровь не кипит при мысли о формирующейся груди. Ему нечего вздыхать о тайных, неведомых прелестях — он уже с детства все видел и все знает. Никогда молодая русская девушка не краснеет от любопытства или от нескромной мысли, от мужа она не узнает ничего для себя нового…

И надо сказать правду, насколько непристойно держатся женщины, настолько же девушки сдержанны и скромны. <…> Присущая женщинам стыдливость притупляется как благодаря привычке к такому обращению с мужчинами, так и благодаря совместному посещению бань с детства.

Много внимания уделяли описанию совместного посещения бань иностранцы в XVI–XVII веках.

Они [русские] в состоянии переносить сильный жар, лежать на полке и вениками нагоняют жар на свое тело или трутся ими (это для меня было невыносимо), — признавался Адам Олеарий. — Когда они совершенно покраснеют и ослабнут от жары до того, что не могут более вынести в бане, то и женщины и мужчины голые выбегают, окачиваются холодною водой, а зимою валяются в снегу и трут им, точно мылом, свою кожу, а потом опять бегут в горячую баню.

Баня. Лубочная картинка. 1881

Барон Августин Мейерберг, в свою очередь, изумляется привычке женщин не стыдиться своей наготы:

В общественных банях бывают в большом числе и женщины простого звания; но хотя моются там отдельно от мужчин за перегородкой, однако ж совсем нагие входят в одну дверь с ними, а если которой-нибудь придет такая охота, она остановится на ее пороге, да и не стыдится разговаривать при посторонних с мужем, который моется, с самою вздорною болтовнею. Да даже и сами они, вызвавши кровь таким же, как и мужья их, сеченьем и хлестаньем к самой коже, тоже бегут к ближней реке, смешавшись с мужчинами и нисколько не считая за важность выставлять их нахальным взглядам свою наготу, возбуждающую любострастие.

Формула «нагота возбуждает любострастие» наиболее полно описывает западноевропейскую сексуальную культуру; она наделяет сокровенные, интимные части тела признаками фетиша, подразумевает, что человек испытывает вожделение от созерцания наготы, исступление от наблюдения за сексом.

Результат — обилие эротических, даже порнографических скульптур и картин, огромное количество амулетов и талисманов в виде мужских и женских гениталий. На Руси, где любое изображение воплощало в себе сокровенность, было наполнено особым смыслом, обнаженное тело в живописи или скульптуре воспринималось как срамота или похабщина. Именно так охарактеризовали русские послы в Италии собрание античных скульптур, а попытки Петра I в начале XVIII века устанавливать подобные работы в садах и парках вызывали бурный протест. Но ведь были же у русского народа какие-то эротические маячки, создававшие нужный настрой? Конечно, были: такими маячками снабжалась традиционная одежда.

Советский этнограф и фольклорист Петр Богатырев (1893–1971) рассматривал ее как семиотическую систему особого рода. Он выделил несколько аспектов, присущих таким нарядам: праздничный, обрядовый, профессиональный, сословный, религиозный и региональный аспекты, — и назвал функции, которые они выполняли: утилитарная, эстетическая, магическая, возрастная, моральная, социально-половая и эротическая. За века своей эволюции традиционный костюм выработал знаковые системы, которые человек воспринимал неосознанно. Здесь было важно все: форма знака, его местоположение, цвет. Но это тема для совершенно другой книги. Нас же сейчас интересует история русского костюма с древнейших времен до XVIII века.

Главным, а иногда и единственным предметом одежды в домонгольское время на Руси была рубаха (также называемая сорочкой, сороцицей или срачицей). Древнерусские рубахи напоминали туники, а шили их из полотна или тонкой шерсти, хотя зажиточные люди могли позволить себе рубахи из шелка. Вырез ворота делали круглым или квадратным, разрез — прямым, то есть посередине груди, реже — косым, по левой или правой стороне. Женские рубахи обычно доходили до ступней или до икр. Уникальной особенностью этого вида одежды были рукава: их делали очень длинными, намного превосходившими длину рук. В быту их собирали у запястий, а во время ритуальных действ и на праздники распускали.

Женская рубаха на миниатюре Книги Бытия XVII в. Литография А. Прохорова. 1884

В древности обычно носили две рубахи: верхнюю (кошулю, верхницу или навершник) и нижнюю. То, что так одевались женщины на Руси, заметил в конце XVI века английский посол Джайлс Флетчер. Вот как он это описывал:

Они носят рубашки, со всех сторон затканные золотом, рукава их, сложенные в складки с удивительным искусством, часто превышают длиною 8 или 10 локтей [3,36–4,2 метра], сборки рукавов, продолжающиеся сцепленными складками до конца руки, украшаются изящными и дорогими запястьями.

Поверх древнерусские женщины надевали набедренную распашную одежду типа поздней плахты — кусок полушерстяной ткани на вздержке (гашнике). Ее края расходились, так что нижняя часть рубахи оказывалась на виду. Как в древности называлась такая одежда, неизвестно, термин же «понёва» появился гораздо позже.

С XIV века начала распространяться совершенно новая длинная распашная одежда — сарафан. Но до XVII века этим словом обозначался предмет исключительно мужского гардероба. Однако примерно в то же время существовала и подобная женская одежда, известная под названиями ферязь, сукман, саян и шубка. Позже появились и другие названия: шушун, костолан, носов. Вместе с уже упомянутыми и самим сарафаном они все стали обозначать женскую комнатную одежду, которую носили поверх рубашки. Во второй половине XVII века из мужского гардероба «сарафан» пропал.

Степан Стрекалов. Одежда женщины и девицы XI века. Иллюстрация. 1877

Федор Солнцев. Новоторжская девушка. 1830

Еще можно упомянуть летник — его надевали женщины поверх сорочки и сарафана. Рукава у него были очень широкими, свисавшими до самой земли, поэтому в нем обычно приходилось держать руки согнутыми в локтях.

Чисто мужские рубахи спускались до колен (иногда ниже), их не заправляли, а носили в подпоясанном виде поверх штанов. Поясом служил узкий ремень (с металлической пряжкой и бляшками) или тканый шнурок (возможно, с кистями). На вороте, подоле, краях рукавов вышивали узоры. Также мужчины носили штаны (порты, гачи) — скорее всего, неширокие, ниже колен, но выше щиколоток.

О верхней одежде, имевшей распространение в XI–XIII веках, мы можем судить по упоминаниям в берестяных грамотах и письменных источниках. Это «вотоляна свита», которую носили как мужчины, так и женщины. Скорее всего, она представляла собой длинный распашной кафтан.

Мужские и женские кафтаны. Рисунок из Альбома Мейерберга. Виды и бытовые картины России XVII века

Кафтаны в целом носили преимущественно мужчины. Это была форма комнатной и легкой уличной одежды, хотя существовал и зимний ее вариант (кафтан шубный). В зависимости от назначения и моды кафтан шили подлиннее или покороче (до колен или до лодыжек), свободный или приталенный, в подавляющем большинстве случаев распашной, причем правая пола заходила на левую, но всегда из плотной, относительно хорошей материи, на подкладке. Наиболее древнее упоминание кафтана (хафтана) относится к Х веку: так арабский путешественник ибн Фадлан называет роскошную парчовую верхнюю одежду — в такой хоронили знатного руса в Булгаре.

В XVI–XVII веках некоторые представители московской знати носили чрезвычайно парадную верхнюю одежду — ферезею. Она была длинной, прямой, широкой, чуть расклешенной и с откидными рукавами. Шили ее из дорогих сукон, украшали вышивкой и даже камнями, иногда подбивали дорогим мехом (например, соболями), а надевали поверх ферязи или кафтана.

Джайлс Флетчер в конце XVI века дает подробное описание мужской и женской одежды. Мужской костюм включал рубаху, «разукрашенную шитьем, потому что летом они дома носят ее одну», а поверх нее надевали шелковый распашной зипун до колен, кафтан, «с персидским кушаком, на котором вешают ножи и ложку», а на кафтан — охабень или ферязь. Ферязь была очень длинной, на меху, ее ворот и рукава украшали драгоценными камнями. Поверх всего носили однорядку из тонкого сукна, лишенную воротника. На ногах — сафьяновые сапоги, а на голове — богато вышитую шапку, которую иноземец пренебрежительно назвал «ночной шапочкой».

Федор Солнцев. Одежда боярская XVII века. Портреты князей Репниных. 1820–1869

Шея всегда оставалась голой — ее украшали «ожерелье из жемчуга и драгоценных камней, шириной в три и четыре пальца». Англичанин отметил, что бояре носили все одежды, расшитые золотом, а у дворян был «кафтан или нижнее платье… иногда из золотой парчи, а прочее платье суконное или шелковое». Горожане одевались гораздо более бедно; под однорядку они поддевали грубый суконный кожух, на ноги натягивали сапоги, а на голову — меховую шапку.

Женщина, когда она хочет нарядиться, надевает красное или синее платье и под ним теплую меховую шубу зимой, а летом только две рубахи… одна на другую, и дома, и выходя со двора. На голове носят шапки из какой-нибудь цветной материи, многие также из бархата или золотой парчи, но большей частью повязки. Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите ни одной русской женщины, ни замужней, ни девицы.

Русские женщины носили сложный головной убор: основу составляла повязка из тафты (обычно красная), на нее повязывался убрус, а затем надевалась шапка с меховой опушкой «в виде головного убора, из золотой парчи», расшитая жемчугом и каменьями. В жаркие месяцы эту конструкцию заменяло белое покрывало, расшитое жемчугом и «завязываемое у подбородка, с двумя длинными висящими кистями». Обязательными были украшения: серьги «в два дюйма и более», ожерелья и браслеты-запястья «шириною пальца в два». Верхней одеждой служила ферязь, на которую надевали летник с широкими рукавами. Завершал убранство опашень с рукавами «до земли». Все это великолепие застегивалось на золотые и серебряные пуговицы размером «с грецкий орех». На ногах красовались сапожки из цветной кожи, расшитые жемчугом.

Федор Солнцев. Торжковская девушка в лучшем зимнем платье и венце. 1832

Хорватский священник Юрий Крижанич, который жил в России на протяжении почти двух десятков лет при царе Алексее Михайловиче, неодобрительно высказывался о расточительности простого русского люда:

Русские люди, даже низшего сословия, подбивают соболями целые шапки и целые шубы… А что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?

Он ратовал за то, чтобы крестьянам запретили использовать для пошива одежды дорогие материалы, ибо где это видано, чтобы «ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином»?

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу стихов Елены Михайлик «Не с той стороны земли».

Ученый, постоянно склонный к игре, переводчик, бережно и азартно нарушающий границы языковых регистров, поэт, постоянно меняющийся и не желающий останавливаться в своих превращениях, Елена Михайлик являет читателю мир, полный странного, страшного и тревожного. Это мир-фантасмагория захватывающей и мучительной сказки странствий и одновременно фольклорной экспедиции, цель которой — изучать такие страшные сказки, но которая сама оказалась в процессе блуждания и, возможно, заблуждения. Елена Михайлик родилась в Одессе, окончила филологический факультет ОГУ. С 1993 года живет в Сиднее, преподает в университете Нового Южного Уэльса. Доктор философии. Стихи и статьи публиковались в антологии «Освобожденный Улисс», журналах «Арион», «Воздух», «Дети Ра», «Новый мир», «Новое литературное обозрение». Премия Андрея Белого в номинации «Гуманитарные исследования» (2019) за монографию, посвященную творчеству Варлама Шаламова. Автор трех книг стихов: «Ни сном, ни облаком» (Арго-Риск, 2008), «Экспедиция» (Литература без границ, 2019), «Рыба сказала „да“» (Кабинетный ученый, 2021).

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

* * *

Уважающая себя женщина останавливает быка
вязальной спицей, одним ударом,
слегка изогнувшись внутри оборок,
а потом уходит варить варенье
из тумана, лимона и болотного огонька,
заготавливать летние вечера,
запечатывая между створок.

Уважающая себя женщина возникает
из предрассветной мглы,
совершает простейшие манипуляции,
и мгла перед нею послушно тает,
и никто никогда не скажет ни слова
об устаревшей модели метлы,
на которой она летает.

Уважающая себя женщина ежечасно
собирает себя из трех половин —
из домашней весны, горящей листвы
и звезды, что над кромкою крыш повисла,
она может быть счастлива и несчастна
по сотне мелких причин
и одной большой, о которой даже
упоминать нет смысла.

Горнорудный вальс

Этот город как дятел земную кору долбит,
из-под камня его лоббирует трилобит,
потерявший привычный выход к морскому дну,
сохранивший панцирь, ощутивший себя как вещь,
у него одна надежда — на нож и ковш,
на подземную мышь, грызущую корни гор,
на холодную металлическую луну,
наводящую сигнал сквозь пласты, в упор,
вот он выбрался, выполз, на рыжей гряде застыл —
поутру над карьером дышит дымное серебро,
ископаемый? значит здешний, значит, добро
пожаловать в Брокен Хилл.

* * *

Где вьюгу на латынь переводил Овидий.
А. Тарковский

Ты проснешься, увидишь, что время село на мель,
что от края земли до сердца твоих земель
виноград и плющ, и перекипевший хмель
заплетают пашни,
государь, господарь, гремучий хозяин льда,
ты бы впредь проверял, кого ссылают сюда,
за какие шашни.
Кто пришел, кто скрестился, прижился,
хлестнул из жил,
над замерзшей степью, где только канюк кружил,
тонкой черточкой — привет реввоенсовету,
и теперь в лавровых, средь бабочек и вьюнков
по ночам менады ищут себе волков,
а родную вохру просто сжили со свету —
и уже не охранишься ни от чего,
вот и плачется превращенное вещество,
не узнав округи,
где звенит левантиец привкусом всех пустынь…
— Ну откуда на нас взялась вся эта латынь?
— Да из вьюги, товарищ Мираж,
как всегда, из вьюги.

* * *

Встала из мрака богиня соленых вод,
на Пастернака, метеоролог, труби поход,
хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой,
от начала времен параллельно ничьей земле,
это все он со своей неуверенной правотой
и контрабандными чернилами в феврале,
встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,
город чихнул и пропал из виду,
а также из писем и дневников,
у остановки — автобусов нет,
остается ждать бригантин,
дышит ливнёвка на ладан,
на чубушник и на жасмин,
встало, объяло дымом,
не формалином — так янтарём,
Ной проплывает мимо —
говорит, непарных мы не берём,
он не владеет рифмой, новой привычкой
средних веков, промежуточных мокрых дней,
он уже взят в кавычки, вычтен вместе с ковчегом,
землей и всем, что плывет над ней,
дождь хлынул — не остановишь, но невозмутим
юго-восточный встречный пассат,
сонмы морских чудовищ привычно плывут на работу
сквозь райский сад,
пусть он, как хочет, пишет, но видишь,
между чернильных грив
в море слоями вышит — и лезет выше —
на красный свет, как обычно, — барьерный риф.

* * *

Откапывая очередное завтра, глядя как крошится земля,
куда подевались динозавры, не спрашивай журавля,
всехяден, всерыщущ, благоразумен,
везде впечатан в петит,
он никуда отсюда не умер, он все еще летит.

Наблюдая закат в молдавской зимней полупустыне,
где лиса ныряет в сугроб на корпус, заслышав мышь,
понимаешь: все, что ты думаешь,
проще уже сказать на латыни —
но на ней ты и говоришь.

Чей водород проплывает мимо, чей алеф — иль текел —
несет стена,
написано углекислым дымом
на листьях хвоща или плауна,
и ты проходи осторожно мимо, не то припомнишь,
прямо с утра,
кем это лицо бывало вчера —
какой пожар торчит из-под грима,
и выпадет пеплом твое «тогда»
в годичный слой гренландского льда.

* * *

Пришел невод с травой морскою…

Cоставить до половины список больших кораблей,
сбиться со счета, проснуться, открыть «Эксель»,
взять источники, внести, изменить формат,
импортировать в сон
и уже на той стороне вспомнить, что ты — незряч,
и не можешь здесь прочитать тоннаж, имена гребцов,
гавани приписки и
прозвища царей,
что ж, придется обходиться собой, строкой
и соленой смесью из слухов, тоски, легенд,
что выкатывается в речь как ночной прибой,
приносящий добычу хозяевам маяков,
просыпаться нет смысла — рассказчик всегда слеп
на любой войне,
о любой войне,
из любой.

* * *

Cлучайно нашел пропавшие Варовы легионы
где-то в Южном Крыму или на Кавказе,
мгновенно запил, ночами грузил вагоны,
жил у каких-то волчиц на какой-то хазе,
понимал: при любом раскладе ему не светит,
промолчишь — оскорбится Август, опубликуешь — эти,
им ведь тоже осточертели болота, сено, солома,
а в Причерноморье и климат почти как дома,
греки живут и девушки черноглазы,
правда, язык калечит гортань и туманит разум,
но спустя пару лет лишь турист отзовется кратко,
что местное ополчение марширует римским порядком…
В общем, как ни крути, открытье выходит боком,
на работе шпыняют, требуют научной работы,
впрочем, Дионис оказался приличным богом —
как-то во сне явился вполоборота
и сказал — вино для веселья, а не для страха,
так что давай, археолог, вставай из праха,
поезжай на юг, где курганы раскопы щерят,
и копай себе, что копается, наудачу,
публикуй у псоглавцев — псоглавцам никто не верит,
потому что дышат и воют они иначе.

* * *

Сбежала какая-то сволочь, украв луну,
бесхозные волны терзают материки,
вишни взывают о гибели к плауну,
звезды огромны, воды, само собою, горьки.
скоро — мечта профсоюзов — до дна сократится день,
скоро — какая физика! —
солнце и ветер всех возьмут в оборот,
шарик с горящей шапкою набекрень,
катится так, что никто уже не найдет.

В городе, где квадрат зданий не спит, не спят,
отбрасывая эхо на весь фольклор —
на мостовой — прожилки руды, слюда.
где ни ложись, не окажешься одинок,

там
посреди площади поднимается отсутствующая тень,
остроугольная, уютная, как всегда,
бедный Евгений, не нужно смотреть в поток,
бедный Евгений, не нужно искать зазор,
станешь как автор, узнаешь все наперед…
Полюса немедля зарываются в плотный лед,
наклоняется ось, день продолжает счет.
Тень говорит луне: товарищ, не бойся, иди сюда.
И луна идет.

Сергей Тихомиров — сын купца второй гильдии. Образование получил в церковноприходской школе, а затем по примеру отца стал купцом. В 1910 году, когда ему было 45 лет, переехал с Арбата на Большую Дорогомиловскую улицу, где поселился напротив Богоявленского храма, став с этого времени его постоянным прихожанином.

Во время изъятия ценностей из Богоявленского храма перед ним собралась большая толпа. В информационной сводке за 5 апреля 1922 года о событиях, касающихся изъятия ценностей из Богоявленского храма, сотрудник ГПУ написал: «Собралась толпа около пяти тысяч человек, все время увеличивающаяся, настроенная очень возбужденно, и бесчинствует: бросаются камнями в красноармейцев, задерживают проезжающих в автомобилях, проверяют документы и ищут коммунистов — таким образом был избит один коммунист. Толпой избито в кровь несколько красноармейцев, при операции убит один курсант. Толпа загнала комиссию вместе с красноармейцами в церковь. Из собравшейся массы слышатся выкрики, что они винтовок и револьверов не боятся... Приняты меры к срочной присылке на места кавалерии».

Однако на следующий день ГПУ признало, что оно давало ложные сведения: «Картина событий не вполне соответствовала действительности и была представлена в более сгущенном виде. Прежде всего собравшаяся здесь толпа, возбужденное настроение которой вылилось в некоторые эксцессы по отношению к отряду красноармейцев, охраняющих порядок, в действительности не достигала тех громадных размеров... как это было указано вчера, а была значительно меньше. Что касается сообщения об убийстве курсанта, то таковое сообщение также неправильно: в действительности он был лишь сильно ушиблен кирпичом в руку, причем выронил винтовку».

Сергей Тихомиров во время этих событий не выходил на улицу, находясь в своей лавке напротив храма, но все же был арестован и препровожден в тюрьму вместе с другими. На допросе следователь задал ему всего лишь один вопрос:

— В каком месте вы принимали участие в избиении красноармейцев?
— Никакого участия в избиении красноармейцев я не принимал.

На этом следствие по его делу было закончено, а когда дело стало разбираться в трибунале, то не нашлось ни одного красноармейца, который подтвердил бы это обвинение, и судьи не решились публично его допрашивать, опасаясь, что любые вопросы могут выявить его полную непричастность к делу.

В последнем слове Сергей Тихомиров сказал: «Я не могу себя признать виновным; меня увели четыре агента... я вовсе там не был».

В заключении Троцкого по ходатайству о возможном смягчении приговора говорится: «по обстоятельствам дела и по характеру личности данных в сторону смягчения не имеется... Тихомиров Сергей, активный черносотенец, непосредственно принимавший участие в кровопролитии, избивший камнем по голове красноармейца, находившегося при исполнении служебных обязанностей».

8 мая 1922 года решением трибунала был приговорен к расстрелу. 18 мая политбюро утвердило предложение Троцкого — расстрелять 5 человек из 11-ти, ранее приговоренных к расстрелу. Протоиереи Василий Соколов, Христофор Надеждин, Александр Заозерский, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров остались приговоренными к расстрелу. После утверждения приговора заключенных перевели в камеру смертников, где они пребывали до своей мученической кончины.

Расстрелян 26 мая 1922 года в Москве. Могильщики рассказывали, что тела казненных были привезены на Калитниковское кладбище и здесь захоронены.

Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Стейси Шифф «Ведьмы. Салем, 1692» (перевод Марии Леоненко).

Эта история началась в штате Массачусетс необычно суровой зимой 1692 года, когда дочь местного священника вдруг стала кричать и биться в конвульсиях. Спустя год, когда все закончилось, 19 мужчин и женщин оказались мертвы. Спокойная пуританская колония превратилась в сцену, на которой разыгрывались по-настоящему ужасающие события. Охота на ведьм в Салеме — это последний отголосок Средневековья в наступившей новой эпохе, уникальное историческое событие, которое легло в основу многих фильмов и художественных романов, и, без сомнения, самый знаменитый ведьмовской процесс в мире. В нем были замешаны и простые жители, и известные политики Новой Англии: беда не обошла стороной никого — даже священник не избежал виселицы. Все ополчились друг на друга: соседи обвиняли соседей, родителей, детей друг друга.
Что же это было — пережиток средневековых гонений, объявший весь город массовый психоз? Стейси Шифф, выдающийся историк и блестящий рассказчик, лауреат Пулитцеровской премии, приоткрывает завесу тайн, на протяжении нескольких столетий окутывавших Салем. Впервые обстановка, сложившаяся в штате Массачусетс в конце XVII века, исследуется настолько глубоко и подробно, а преследование ведьм воссоздается настолько полно и психологически точно. В талантливом изложении Шифф салемские события предстают перед читателем настоящим детективным расследованием, одинаково важным для науки и увлекательным для широкого круга читателей.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Что именно представляла собой ведьма? Любой житель Новой Англии в XVII столетии мог дать ответ. Несмотря на взаимную враждебность, Хэторн и Корвин, официальные лица в суде, обвиняемые и обвинители — все представляли себе одинаковую фигуру, такую же для них реальную, как февральские наводнения, хотя и бесконечно более вредоносную. Прямо или косвенно их представление основывалось на трудах Джозефа Гленвилла, выдающегося английского академика и натуралиста. Этот выпускник Оксфорда, обладавший неоспоримым авторитетом, совершенно точно доказал существование ведьм и колдовства. Вот его определение: «Ведьма — та, кто делает (или предположительно делает) странные вещи, выходящие за известные рамки искусства и обычной человеческой природы, путем заговора со злыми духами». Сотрудничество с последними давало им силу, чтобы превращаться в кошек, волков, зайцев. Они питали особую любовь к желтым птицам. Ведьмаком мог быть и мужчина, но намного чаще встречались ведьмы-женщины. Английская ведьма обладала целым демоническим зверинцем помощников (так называемых фамильяров): ее могли сопровождать кабаны, черепахи, ласки. Предпочтение отдавалось кошкам и собакам, но всеобщими любимицами были жабы. Литература о колдовстве так и кишит этими земноводными: жабы сожженные, взрывающиеся, танцующие, стонущие, домашние, наполняющие собой горшки, рождающиеся у людей, скрывающие в себе кошек. Шестнадцатилетняя служанка, уронившая толстую жабу в хозяйский кувшин с молоком, донесла до своих работодателей весьма недвусмысленное послание, как и намеревалась.

Ведьма несла на своем теле знак, указывающий на сверхъестественную связь с нечистой силой. Эти знаки могли быть синими или красными, принимали выпуклую или вогнутую форму. Они могли напоминать сосок или укус блохи. Они появлялись и исчезали. В принципе за ведьмину метку засчитывалось любое темное пятно на коже, но особенно разоблачительными представлялись отметины в области гениталий. Как Титуба, ведьма подписывала контракт своей кровью, и он навеки связывал ее с господином, которому она отныне клялась служить. Дьявол нанимал «персонал» с помощью индивидуализированного подкупа. Колдовство обычно передавалось по наследству, по материнской линии. И хотя сила ведьмы была сверхъестественной, преступление она совершала против религии. Никто не сомневался, что она обязательно запнется во время чтения «Отче наш», ведь это анафема дьяволу.

Она насылала чары с помощью заклинаний или мазей — плохие новости для Элизабет Проктер из Салема, служанка которой вскоре сообщит, что ее хозяйка всегда держит под рукой пузырек с неким отвратительно пахнущим зеленоватым маслом. Чтобы колдовать на расстоянии, ведьма использовала специальных куколок — это их констебль Херрик искал в посудных шкафах Осборнов и Пэррисов.

Вы спросите, какая связь всего этого с дикими конвульсиями салемских девочек? Любой англичанин точно знал, как выглядит колдовское воздействие. В соответствии с правовым справочником, к которому обращались тогда в Салеме, оно проявлялось бессмысленным трансом, параличом конечностей, припадками, клацающими или гротескно кривящимися челюстями, пеной изо рта, зубовным скрежетом, сильной дрожью. Автор книги дает и кое-какие важные советы: например, обнаружив подобные симптомы, обратитесь к врачу, прежде чем обвинять соседа.

Ведьмы беспокоили Новую Англию с самого ее образования. Они топили быков, заставляли коров подпрыгивать на метр в высоту, швыряли в огонь кастрюли, таскали сено с телег, заговаривали пиво, гремели ведрами и пускали чайники в пляс. Они запускали в полет яблоки, стулья, тлеющие угли, подсвечники и удобрения. Они создавали немыслимых бестелесных существ: однажды это была голова мужчины и белый кошачий хвост, а между ними — пара метров пустоты, прямо Чеширский кот за пару столетий до Льюиса Кэрролла. Надо добавить, что в колонии имелось немало питейных заведений. Город Салем снабжался особенно хорошо: там работало пятнадцать таверн, то есть по одной на каждые восемь десятков мужчин, женщин и детей¹. Ведьмы то привораживали жертв, то выводили их из строя. Внезапно Хэторн спросил, знает ли Титуба что-нибудь о сыне судьи Корвина. Скорее всего, хотел выяснить, не она ли изувечила хромого девятилетнего мальчика, хотя были и другие кандидаты: Корвин в течение короткого времени одного за другим похоронил трех сыновей. Ведьмы могли находиться в двух местах одновременно и не промокать под дождем. Они беззвучно ходили по гнилым доскам, прибывали на место слишком скоро, угадывали содержание нераспечатанных писем, ткали подозрительно тонкий лен, делали непривычно хороший сыр, знали секреты отбеливания тканей, чуяли ложь, выживали в падениях с лестницы. Ведьмы были ворчливыми, вздорными, непокорными, или необъяснимо сильными, или непостижимо толковыми. И конечно, часто совершали непростительный грех: имели больше ума, чем их соседи, — это, например, предъявил в 1656 году бывший пастор третьей из повешенных в Массачусетсе за колдовство женщин.

В сравнении со своими европейскими коллегами новоанглийские ведьмы были довольно скромны, а проделки их ограничивались обыденной жизнью. Они специализировались на мелких пакостях в хлеву и на кухне. Когда местная колдунья нарушала законы природы, эти законы в основном касались сельского хозяйства. У нее было слишком мало таланта, чтобы вызвать грозу или засуху, она ни разу не наслала на Бостон чуму и не спалила город².

Другое дело континентальные ведьмы. Они ходили на руках. Длили беременность до трех лет. Переворачивали лица своих врагов вверх тормашками. Совершали международные перелеты. Приезжали на вакханалии в лесную чащу на гиенах. Похищали младенцев и мужские гениталии. Фамильярами им служили ежики. У массачусетской же ведьмы фамильяры — которых она, как мать, кормила грудью, — были сравнительно неэкзотичны. Она не отлучалась слишком далеко от дома. И даже в своих прегрешениях оставалась пуританкой: редко блудила с дьяволом³, а посещая по ночам мужчин, в основном любила сворачивать им шеи. До 1692 года новоанглийская ведьма редко летала на тайные собрания, это чаще случалось с ее сестрами в Скандинавии и Шотландии. В Новой Англии знали толк в веселых бесчинствах, однако ничего такого не происходило на шабашах: там практически не было разврата, танцев или соблазнительных лакомств, да к тому же проводились они при свете дня.

1 После тяжелого разговора с губернатором, во время которого Инкриз Мэзер утверждал, что за полгода средний североамериканец выпивает больше, чем средний англичанин за всю жизнь, он записал в дневнике: «Неудивительно, что Новая Англия стала ведьминой добычей: голова-то у нее в алкогольном угаре». Примерно тогда же его сын жаловался, что каждый второй дом в Бостоне — пивная. Пастор Салема разделял его озабоченность. Приезжий, желавший заклеймить пуритан Новой Англии как ханжей и лицемеров, обнаруживал, что это «самые горькие пьяницы» с затуманенными к концу каждого дня мозгами, но при этом не потерявшие способность фонтанировать цитатами из Писания. Все преувеличивали — хотя и с разными целями. Тем не менее крепкий сидр был в Новой Англии XVII столетия не менее обыденной деталью повседневности, чем вера в ведьм. Как заметил один современный историк, «пуританин, вздрагивавший при виде бокала пива или вина (или при мысли о нем), не говоря уже о более крепком спиртном, не жил в колониальном Массачусетсе».

2 Однажды в Новой Англии почти удалось с помощью колдовства потопить приписанный к Барбадосу корабль. Но колдовал мужчина.

3 Новоанглийскому пастору претила сама мысль о возможности подобного эротического контакта, даже когда ведьма в нем сознавалась. В нескольких таких случаях Инкриз Мэзер утверждал, что это дьявол внушил ей ложные воспоминания. Якобы несчастные женщины просто галлюцинировали.

Издательство «Бель Летр» представляет роман Франчески Рис «Наблюдатель» (перевод Анны Малышевой).

«Писатель ищет помощника» — такое объявление видит в газете Лия, молодая англичанка, сбежавшая в Париж от серых лондонских будней. Знаменитый писатель Майкл Янг поручает ей расшифровку своих дневников и приглашает провести лето на юге Франции вместе с его семьей. На морском побережье Лия со всей страстью молодости отдается веселью, новым знакомствам и наслаждается полной свободой. Но чем глубже Лия погружается в воспоминания бурной юности Янга, прошедшей в Сохо 1960-х годов, тем сильнее размываются для нее грани прошлого и настоящего, правды и обмана. Но одна мысль не дает Лии покоя: почему Майкл Янг поручил работу именно ей? В провокационном романе Франческа Рис исследует мужской и женский взгляды на природу желания и амбиций и как далеко люди готовы зайти ради них.

Предлагаем прочитать фрагмент романа.

Выйдя на другое утро к завтраку, Анна была как никогда хороша собой: она выпорхнула во внутренний дворик в воздушном халатике цвета шафрана, уже при макияже и украшениях, и вся как будто светилась — или, скорее, источала (это слово подходило ей гораздо больше) здоровье, обаяние и уверенность в себе.

— Дорогая, как ты тут? — выдохнула она, подплывая к столу и придвигая стул поближе ко мне.

Я же с набитым дыней ртом попыталась промычать что-то восторженное и в конце концов неловко подняла вверх большой палец.

— А ты-то как, Анна? — вмешалась с другого конца стола Кларисса.

Анна, не моргнув глазом, одарила ее своей самой теплой, самой отработанной улыбкой:

— Просто волшебно, спасибо! Проект летит вперед на всех парах.

Кларисса хмыкнула, но Анна с достоинством ее проигнорировала.

— Передай, пожалуйста, кофе, — обратилась она к Тому и, налив чашку, объявила: — Я тут подумала, не устроить ли нам сегодня вечером посиделки?

Кларисса закатила глаза — Анна стойко выдержала и это.

— Лоуренс с другом приезжают — было бы здорово организовать что-нибудь по этому случаю, а? К тому же я так погрузилась в свой проект, что почти не виделась с вами целую неделю!

За последние пару минут она уже дважды упомянула этот самый проект, всякий раз вызывая у падчерицы типично отцовскую реакцию. Похоже, я единственная не понимала, о чем речь, и потому решила притвориться, будто бы я в курсе, и при первой же возможности расспросить Тома.

— Если хотите, можете пригласить своих французских друзей. Никакого пафоса — напитки, оливки, все такое.

— Ой, я бы могла чего-нибудь сообразить, — с улыбкой подхватила Дженни.

Анна умудрилась осклабиться в ответ.

— Правда? А я тогда займусь коктейлями! Что скажешь? — повернулась она к Майклу, который, не отрываясь от газеты, подливал себе кофе.

Тот снял солнцезащитные очки, протер их рукавом рубашки и придирчиво поднес к свету.

— Да, почему бы и нет.

Казалось, все за столом одновременно испытали облегчение. Даже Кларисса была как будто бы под впечатлением.

— Вот и славно, — заключила Дженни. — Тогда мне нужно прикинуть количество гостей. Как насчет французов?

— Жером, скорее всего, заглянет на огонек, — ответила я.

— Может быть, Нико? — проговорила Кларисса. Я заговорщицки ей подмигнула.

Анна просияла.

— Отлично. Это выходит семь, плюс Ларри и Люк… Мы знаем, во сколько они приедут?

Кларисса пожала плечами:

— Лал, кажется, писал, около шести.

Рот у меня как будто сам собой раскрылся, а внутри все сжалось.

Анна безмятежно улыбалась.

— Значит, мы, Люк, Ларри…

Пожалуй, мне следовало догадаться; самое подходящее имечко для «золотого» мальчика.

*

Почти все утро я безуспешно пыталась справиться с паникой, а когда наконец сдалась и спустилась на пляж поплавать, то обнаружила там Клариссу. Пристроив рядышком полотенце, я начала как бы издалека:

— А какой он — твой брат?

— Обычный парень, — вздохнула она. — Прикольный, забавный, обаятельный… Девчонкам нравится; иногда это прямо бесит. О боже, если ты в него втрескаешься, мне придется уехать!

Я нервно захихикала, ввернув неудачную шутку насчет трудовой этики. Это уж точно, втрескаться в Лала было до безобразия просто. Я попыталась представить его лицо и его самого на том железнодорожном мосту, в синеватом сумеречном свете. Интересно, похож ли он на Майкла? Или даже на Клариссу? Пока в голове возникали только нескладные длинные ноги, правая ступня свисает с постели, на пальцах волоски.

Кларисса по-кошачьи зевнула и попросила намазать ей спину солнцезащитным кремом.

— Друг его тоже такой весь из себя, — промурлыкала она в полотенце. — Типа крутой, суперумный — но, по-моему, комплексов у него хоть отбавляй. Он с севера, так что меня считает глупой избалованной девчонкой, — а вот Лала почему-то таким не считает, ведь мальчишки глупыми и избалованными не бывают, правда?

Она чуть пошевелилась, принимая удобную позу, и ее ребра перекатились под моей рукой, словно рябь на водной глади.

— Оба считают себя эдакими богемными мачо — и все потому, что у обоих никогда не было постоянной работы.

Люк устроил что-то вроде сквота для художников в Луишеме, параллельно работает в баре да спит с гламурными девчонками из юго-западных районов.

Я уловила в ее голосе нотку горечи и про себя отметила ее как недобрый знак.

— Хотя с ними весело, и, когда они приедут, будет здорово. Может быть, рядом со своим ангелочком Ларри и папа станет хоть немного похож на человека — и то хлеб.

— «Ангелочек Ларри»?

— Он у папы любимчик, — серьезно подтвердила она. — Хотя я не против. Я все равно больше маму люблю.

*

Дженни усадила меня смазывать яйцом и обваливать в панировке бесконечную партию баклажанных ломтиков. В тот день я не притронулась к работе, а должность помощника повара вносила приятное разнообразие. Она смешала нам по бокалу спритца и поставила пластинку Сержа Генсбура.

Как всегда, одно ее присутствие действовало на меня успокаивающе. Дженни суетилась вокруг стряпни, о чем-то весело щебетала, подпевала Couleur Cafe (французский у нее был отменный, а слух — так себе). Потом наконец уселась на барный стул, заглянула мне в глаза и спросила:

— Майкл ведь не слишком тебе надоедает, правда?

— Что, прости? — переспросила я, стряхивая длинную каплю яичного белка в миску с панировочной крошкой.

Она вздохнула и попросила сигарету.

— Мы же во Франции, так что не считается.

Курила она как истинный, заядлый курильщик — или гурман, десятилетиями питавшийся одними только кукурузными хлопьями.

— Ух! — присвистнула она. — Прямо в мозг заходит. Бог знает, что случилось бы, будь это что позабористее. Ладно, ближе к телу, да? — она с шумом выдохнула и как бы в подкрепление своих слов положила руку мне на плечо. — Я просто беспокоюсь за тебя, потому что ты мне правда очень понравилась — да и всем нам. Скажи-ка… Майкл не слишком по-свински с тобой себя ведет?

Я неловко передернулась и засмеялась.

— Нет. Ну… Не так уж. Ну то есть в пределах допустимого.

— Конечно, мы волнуемся и о нем… естественно, — продолжала она, явно чувствуя себя предательницей. — Но я хотела справиться о тебе. Боюсь, как бы он не навоображал себе невесть чего насчет тебя.

— Что, например? — насторожилась я.

— Да так… просто… А чем он вообще заставляет тебя заниматься?

Я принялась перечислять свои стандартные обязанности, стараясь, чтобы со стороны они казались как можно более обыденными и безобидными.

— Ну, я обрабатываю его корреспонденцию, читаю разные рукописи, которые ему приходят… И еще перепечатываю его дневники.

— Все? — ахнула Дженни. — И сколько же он тебе платит?

— Да нет, не все. Только с конца шестидесятых, когда вы окончили универ.

— С конца шестидесятых? — переспросила она, откинувшись на спинку стула и нахмурившись, и прошептала: — О боже, Майкл.

Я уж было собралась просить ее ответить мне откровенностью на откровенность — как вдруг со стороны дороги раздались голоса Клариссы и Тома. Дженни поспешно затушила сигарету о раковину и виновато посмотрела на меня. Впрочем, как только ребята вошли на кухню — разгоряченные, вспотевшие, нагруженные тяжелыми пакетами, — это выражение мигом исчезло с ее лица.

— Фу! — громко выдохнула Кларисса. — В городе жуткая духота!

Она плюхнулась в кресло, и звон бутылок эхом прокатился меж каменных стен.

— Жду не дождусь вечера!

— Это почему же? — ехидно поинтересовался Том, утирая пот со лба.

Кларисса улыбнулась ему с притворной нежностью и повернулась ко мне.

— В городе мы встретили Нико, — пояснила она. — И он точно сегодня будет!

— Вуаля! — вскричал Том.

Она хмуро на него посмотрела.

— И, конечно, будет и Жером. Я сказала ему, что твое сообщение, наверное, просто не дошло, потому что связь в этой глуши паршивая.

— Отлично, — отозвалась я, кое-как выдавив из себя улыбку. Конечно, сообщение не дошло — ведь я его не отправляла. Я, Жером и Лоуренс — вот так трио! Вечер переставал быть томным.

*

Кларисса услышала их первой и, несмотря на данную ею на пляже пренебрежительную характеристику, явно была искренне рада встрече. Она резко выпрямилась на шезлонге, едва не расплескав свой спритц.

— Слышите? Машина приближается! Это, наверное, они!

И действительно, гул мотора все усиливался, и вскоре автомобиль с рокотом въехал на подъездную дорожку.

Самые шикарные парни вечно ездят на всяких развалюхах. Вот и это был самый настоящий сарай на колесах, и даже в ярких лучах заходящего солнца, отражавшихся от ветрового стекла, я сразу и безошибочно узнала Лала. Интересно, заметил ли он меня?

Кларисса бегом бросилась к ним, и я почувствовала прилив благодарности к Тому, который не сдвинулся с места и лишь зажег сигарету, дав мне повод последовать его примеру. Я смотрела, как те двое выходят из машинки — так, как это обычно делают высокие мужчины, — хотя, конечно, мое внимание было почти целиком сосредоточено на Лоуренсе, который, распрямившись, оказался вдвое выше. Откинув волосы назад, он потянулся. Кларисса, подпрыгивая, суетилась вокруг него — пока он наконец не сгреб ее в объятия. А потом все трое, словно неотличимые друг от друга близнецы, двинулись в нашу сторону — и время как будто замедлилось. Я лихорадочно соображала, как себя вести. Открыто показать, что знаю его? Но , если он станет отрицать наше знакомство, я рискую прилюдным унижением. Или притвориться, что впервые его вижу? А вдруг он, наоборот, не собирается скрывать, что мы встречались, и я буду выглядеть социопаткой. Все трое были так близко, что можно было без труда разглядеть выражения лиц, — но его было совершенно непроницаемым. Он демонстративно сосредоточился на сестре, которая воодушевленно о чем-то щебетала.

— Дружище! — закричал Том, вставая с шезлонга и по очереди сгребая в чисто мужские объятия сначала Лоуренса, а затем Люка. Я вдруг поняла, что все, кроме меня, на ногах, и ощутила прилив болезненной неловкости. Я уже собралась встать — нужно было во что бы то ни стало избежать зависания на отшибе, какое часто случается, когда в компании старых друзей появляется новичок, — как вдруг Кларисса, подбежав, рывком подняла меня с шезлонга (можно ли быть такой бестактной, чтобы продолжать сидеть?) и подтолкнула в ту сторону, где стоял ее брат.

— А это Лия! — победно объявила она.

Я послала ему эдакую нейтральную улыбку, про себя надеясь, что он сам изберет нашу общую стратегию поведения. Он же по-дружески обнял меня, и я вспомнила ощущение от соприкосновения его обнаженных рук и торса с моим телом. Нащупывая почву, я уже собиралась сказать: «Ну надо же, как тесен мир!» — как вдруг, словно из параллельной реальности, донесся его голос, прозвучавший тепло и искренне:

— Лия! Как здорово наконец с тобой познакомиться.

Сердце у меня екнуло. Объятия разжались, и мы вновь встретились взглядами; улыбка будто бы приклеилась к моему лицу.

— Да, — услышала я собственный ответ и добавила несколько неуклюже: — Давно пора.

Не успела я заметить его реакцию, как меня уже представили Люку — и в этот момент во двор вдруг вышло старшее поколение. Ошеломленная, я старалась поддерживать разговор с Люком и при этом чувствовала себя так, будто бы очутилась на сцене посреди какого-то спектакля и от меня ждут исполнения совершенно немыслимого музыкального номера. Все участники назубок знали свои партии, и мне приходилось делать вид, что и я знаю. Остальные вращались вокруг меня, а я стояла в центре и глупо улыбалась в ожидании, пока все займут свои места для следующего акта, а я под благовидным предлогом сбегу в туалет, отдышусь и хоть как-то проанализирую случившееся.

В уборной царила приятная прохлада. Я присела на краешек ванны и уставилась на собственное отражение в испещренном черными точками зеркале, цепляясь за монотонное журчание воды в кране как за якорь. Совершенно ясно: он не в себе. Наверняка у него мания величия. Или же — хватаясь за спасительную соломинку, предположила я — у него плохая память на лица. Мне как-то попадалась статья, автор которой общался с маленькими детьми и бессемейными взрослыми из глубинки (типа Уигана или Питерборо), которые не узнавали даже собственного отца. Очень похоже, что и Лал этим страдает, правда? Я с горечью рассмеялась в лицо собственному отражению. Конечно, в эту липкую паутину я угодила по собственной вине — погналась за чертовыми «штанишками». Так мне и надо.

Макарий Телегин — крестьянский сын из села Летникове Летниковской волости Бузулукского уезда Самарской губернии. В раннем детстве ему было чудесное явление, после которого он принял решение уйти в монастырь. Все мирское его перестало интересовать; будучи еще подростком, он нашел пещеру и удалялся в нее для молитвы.

Получил образование в Летниковском двухклассном училище.

На 17 году жизни, в 1792 году, совершил паломническое путешествие в Киев. Там, у святынь Киево-Печерской Лавры, окончательно созрело его решение уйти в монастырь, но ему пришлось отложить исполнение этого намерения: 1 января 1898 года был призван в армию, в которой прослужил до 29 ноября 1902 года. В 1905 году поступил в кафедральный Чудов монастырь города Москвы и пробыл на послушническом искусе пять лет. 8 октября 1910) года был зачислен в монастырь послушником; основным его послушанием стало клиросное. 22 января 1911 года был пострижен в монашество, 1 февраля того же года рукоположен во иеродиакона, а 6 сентября 1913 года — во иеромонаха.

С началом Первой мировой войны был откомандирован в действующую армию и служил священником при 400-м подвижном госпитале. Возвратился он в Чудов монастырь из командировки 12 октября 1915 года.

После закрытия Чудова монастыря безбожниками в 1919 году стал служить в Сергиевском храме на Троицком патриаршем подворье.

3 апреля 1922 года в Сергиевский храм Троицкого подворья пришла комиссия по изъятию церковных ценностей. Члены комиссии действовали нарочито грубо и кощунственно, и отец Макарий в лицо назвав их грабителями и насильниками, тут же был арестован и заключен в Московскую тюрьму ГПУ.

Оказался одним из 54 арестованных по делу об изъятии церковных ценностей, проходил по групповому делу «Московский процесс об изъятии церковных ценностей (I этап), май 1922 г.» Процесс проходил с 26 апреля по 8 мая в Московском революционном трибунале. Иеромонах Макарий обвинялся в том, что «при изъятии церковных ценностей из домового храма патриаршего подворья он в присутствии толпы назвал комиссию по изъятию грабителями и насильниками.» На предварительном следствии в тюрьме ГПУ виновным себя не признал. На суде держался очень независимо. На вопрос судей о его убеждениях, отвечал:

— Я по убеждениям монархист.
— Как же вы монархист, когда монарха нет? Ведь апостол Павел говорит: повинуйтесь существующей власти.
— Я и повинуюсь: живу тихо, смирно, как все смертные, власти не касаюсь.
— Это вы там (в домовой церкви) оскорбили комиссию?
— Да, я назвал членов ее грабителями и насильниками. Я служитель Престола, и мне очень тяжело, когда отбирают священные предметы.

В своем последнем слове на суде сказал: «Аще имеете вы судить по вашим законам, то судите.» 11 подсудимых, проходящих по делу были приговорены к расстрелу по обвинению в том, что они «перекладывали свою вину на вышестоящую иерархию, ссылаясь на существующую между ними дисциплину, а частью скрывая свои политические цели, подобно «книжникам и фарисеям», оправдывая свое сопротивление «ложью о Боге и якобы установленным им законов, воспрещающих отдавать церковные предметы не только на дела милосердия вообще, но даже спасения жизни умирающих от голода... несмотря на то, что приглашенная на суд судебная экспертиза из группы верующих христиан категорически признала такое изъятие вполне отвечающим христианскому учению...»

После того, как было рассмотрено заявление обновленческого епископа Антонина (Грановского) во ВЦИК с просьбой о помиловании приговоренных к расстрелу, 18 мая на заседании политбюро слушали заключение Троцкого по приговору. По делу об изъятии церковных ценностей в Москве было решено: «Относительно ниже перечисленных лиц — московских благочинных протоиереев о.Христофора Надеждина и о.Александра Заозерского; священника Василия Соколова, иеромонаха Макария Телегина и мирянина Сергия Тихомирова необходимо прийти к заключению, что по обстоятельствам дела и по характеру их личности не имеется данных, могущих повлиять в сторону смягчения приговора поскольку: [...] Телегин Макарий, как активный непримиримый враг Рабоче-Крестьянского правительства и всего Советского строя, ярый монархист... подтвердивший свою непримиримость на суде.»

Политбюро утвердило предложение Троцкого — вышеперечисленных расстрелять; шестерых судимых помиловать. 8 мая 1922 года Московский революционный трибунал по обвинению в «сопротивлении изъятию церковных ценностей» приговорил отца Макария к расстрелу. В тот же день, вместе с другими приговорёнными по тому же делу, был переведен в камеру смертников Бутырской тюрьмы. Находясь в камере смертников, говорил заключенным с ним священникам: «Жду не дождусь встречи с Господом моим Христом.»

26 мая 1922 года был расстрелян в Москве. Священнослужителей расстреливали вместе с группой других заключенных. Чтобы нельзя было узнать в них лиц духовного звания, их подстригли и обрили. Могильщики рассказывали, что тела их были привезены на Калитниковское кладбище и там захоронены.

Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Джонатана Бэлкомба «Супермухи. Удивительные истории из жизни самых успешных в мире насекомых» (перевод Татьяны Землеруб).

Мир мух удивителен и многогранен: они — незаслуженно забытые опылители, трудолюбивые экологи, ответственные за удаление мусора, а также главные помощники криминалистов. Несмотря на то что у большинства людей назойливая муха вызывает скорее раздражение, в действительности сложно представить без нее нашу жизнь. В этой книге выдающийся биолог и разрушитель мифов Джонатан Бэлкомб показывает отряд двукрылых, к которому относятся мухи, во всем его многообразии — и даже красоте! Автор объясняет, насколько важную роль двукрылые играют в экосистеме, как они достигли эволюционного успеха, и дает нам шанс заново узнать этих поразительных насекомых — от дрозофилы и близкого родственника мухи, комара, до менее известной нефтяной мухи (единственное в мире живое существо, которое развивается в бассейнах с нефтью!) и шоколадной мошки, уникальной опылительницы цветков какао. Эта книга навсегда изменит ваше отношение к мухам и поможет взглянуть на них по-новому.

«В своей книге я рассматриваю мух как удивительных оппортунистов, способных найти выгоду и обеспечить себе достойную жизнь в самых неожиданных местах. Мы познакомимся с мухами, которые переносят болезни, питаются плотью, занимаются любовью, опыляют растения, пьют кровь, перерабатывают отходы, узнаем о мухах-хищниках, паразитах и паразитоидах, сельскохозяйственных вредителях, обманщиках и кооператорах. Мы узнаем об удивительных, совершенно невероятных, дерзких, чудесных и просто феерических способах выживания мух в мире, которым, как нам кажется, управляют только люди», — пишет Джонатан Бэлкомб.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Вот один из примеров «умной» адаптации двукрылых: предусмотрительная стратегия зимовки мухи, называемой «золотарниковая муха-пестрокрылка» (Eurosta solidaginis). В конце лета взрослая муха откладывает яйцо в стебель золотарника. Под действием химических веществ яйца (или же самой мухи) растительная ткань, окружающая яйцо, образует защитную опухоль вокруг развивающегося насекомого, называемую галлом. Такая стратегия сводится к тому, чтобы заставить растение-хозяина построить хранилище с хорошо укомплектованной кладовой для продуктов. К концу лета вылупившаяся личинка будет питаться разросшимся галлом, достигнув максимального размера. В это время само растение, галл и личинка перестают расти. Перед первыми заморозками личинка мухи поступает на удивление предусмотрительно: она зарывается во внешний слой галла при помощи жевательных органов, затем, непосредственно перед тем, как пробурить поверхность, отступает обратно в центр укрытия, где проводит зиму. Когда приходит весна, взрослая муха, в которую превратилась наша личинка, проползает по заранее подготовленному туннелю, проталкивается сквозь тонкую внешнюю мембрану и улетает навстречу приключениям. Причина, по которой личинка буравит канал от центра галла к поверхности, заключается в том, что, в отличие от нее, у взрослой мухи нет жевательных органов. Прокладывая спасительный путь за несколько месяцев до того, как он понадобится, личинка избегает ситуации, в которой, превратившись во взрослую муху, она будет беспомощной погребена в своем зимнем обиталище.

Наверное, правильнее было бы интерпретировать такое поведение слепой личинки мухи как инстинкт, а не интеллект. По крайней мере, мне так подсказывает интуиция.

Но практичные инстинкты личинки мухи-пестрокрылки не отрицают возможности того, что насекомые осознают, что делают. Возможность наличия разума у насекомых вызывает все больше интереса ученых. В статье 2016 года, опубликованной в авторитетном журнале Proceedings of the National Academy of Sciences, австралийский биолог Эндрю Бэррон и философ Колин Кляйн утверждают, что насекомые способны испытывать ощущения, основанные на наличии особенностей мозга, которые структурно и функционально похожи на работу мозга позвоночных.

Например, грибовидные тела¹ поддерживают обучение и память, центральное тело обрабатывает пространственную информацию и контролирует движение, а анатомически сложный протоцеребрум соединяет другие области мозга и собирает поступающую сенсорную информацию. Авторы приходят к выводу, что насекомые уже использовали разум для поддержания активного образа жизни в поисках пищи и охоты еще в Кембрийский период, около 500 миллионов лет назад.

В этой главе я привожу несколько наиболее убедительных доказательств сознательного восприятия насекомых, в частности у мух, и надеюсь, вы сделаете собственные выводы.

Миска с гниющими персиками

Прежде чем перейти к науке, позвольте мне поделиться личным опытом. Возможно, он заставит вас задуматься, прежде чем сделать вывод о том (как, я подозреваю, делает большинство), что насекомые неспособны к сознательному опыту.

Однажды летом я поехал в гости к приятельнице в загородный дом в Южном Онтарио. Я обратил внимание на небольшую белую керамическую миску, стоявшую на кухонном столе. Ничего необычного в этом нет, подумал я, пока не заглянул внутрь. И там мне открылось весьма любопытное зрелище. В миске было несколько кусочков персика, и выглядели они уже совершенно несъедобными для человека. На них сидели примерно пятьдесят плодовых мушек. Миска была плотно закрыта пищевой пленкой.

Большая часть мушек толпились, как гости, потягивающие вино на коктейльной вечеринке. Некоторые небрежно прогуливались по забродившим фруктам, по краям покрытым белыми пятнами плесени. Кто-то сидел или ползал по «стеклянному» потолку, как это обычно делают мухи, бросая вызов гравитации.

Я с изумлением наблюдал странную сцену из жизни. Нет ничего необычного в том, чтобы увидеть на кухне плодовых мушек. Но как, во имя всего святого, они оказались под плотной пластиковой пленкой внутри миски? Может, это хозяйка дома, Селия, подкралась к миске с полиэтиленовой пленкой в руке и быстро ее натянула? Однако мухи так проворны и осторожны, что наверняка все, за исключением разве что пары штук, улетели бы прежде, чем пленка опустилась бы на миску. Или мухи уже были в персиках и «вылупились» из них уже после того, как миску накрыли пленкой? Этого быть не могло, потому что не было характерной шелухи куколок.

Когда Селия вошла на кухню, я спросил ее о миске с персиками, и загадка была разгадана. Это была мухоловка. Конструкция предельно проста: вы кладете кусочки перезрелого персика в миску, закрываете полиэтиленовой пленкой, проделываете примерно дюжину крошечных отверстий в пленке острым кончиком ножа, ждете несколько часов, и вуаля: мухи пойманы.

Что?

Если вы мыслите так же, как я, то вы сейчас пытаетесь представить себе плодовую муху, протискивающуюся через крошечную щель в пищевой пленке. Прежде всего, как они находят отверстия? Большинство людей объяснили бы, что это происходит так же, как когда притягательный зловонный аромат персика просачивается сквозь трещину в стене, а ученые применили бы термин «химический градиент». Чуткие мухи улавливают запах и четко следуют к его источнику. Но как они попадают внутрь? Как маленькая муха протискивается через щель? Об этом я скажу буквально через минуту. Дело в том, что они проникают внутрь, наслаждаются персиком и, насытившись соком, если у них остается время, спариваются и откладывают яйца.

«Это работает как ловушка для омаров, — сказала Селия. — Они попадают внутрь, но выход им найти трудно».

К моему удивлению, на следующее утро мухоловка стояла на том же месте, и персики были покрыты плесенью, что было похоже на последствия оргии мух. Но мух в миске больше не стало. Их стало меньше. Я схватил бинокль (я же орнитолог, поэтому никогда не путешествую без бинокля, а если его перевернуть, он превращается в хорошее увеличительное стекло) и подошел поближе. Увиденное поразило меня. Муха быстро ползла по пленке изнутри, наткнулась на одно из отверстий и вылезла наружу. Крошечное насекомое раздвинуло пленку двумя передними лапками, просунуло голову в щель, затем поработало оставшимися четырьмя лапами и высвободило пухлое, полное персиковой мякоти брюшко. Операция требовала значительной координации и заняла минуту или больше. Выбравшись наружу, муха на мгновение замерла, а затем улетела.

«Селия, возможно, стоит прямо сейчас избавиться от мух. Ловушка работает неправильно, и часть мух выбралась обратно на кухню», — сказал я.

В эпизоде с мухоловкой меня поразила не столько способность мух находить дорогу к гниющим фруктам, сколько явная целеустремленность и решительность мух, когда они выбирались из ловушки. Несложно представить, почему плодовые мушки попадают в ловушку с персиками, однако непонятно, что заставляет их захотеть покинуть роскошный источник пищи и место для размножения. Можно утверждать, что «загнал» их внутрь инстинкт, но инстинкт ли «выгнал» их оттуда? Я изо всех сил пытался сопоставить то, что только что видел, с общепринятым предположением, что мухи — не более чем роботы-автоматы, не имеющие сознания и не накапливающие опыт.

Я сижу в оживленном кафе, вспоминая мухоловку Селии, я наблюдаю, как метис пуделя обнюхивает пол вокруг, находит упавшие крошки под мягкими стульями, и думаю о том, насколько острее может быть обоняние у другого существа, чем у меня.

Есть и другие варианты сделать простую мухоловку, как у Селии. В коротком видеоролике профессор энтомологии Корнеллского университета Брайан Лаззаро объясняет, что можно поставить воронку на банку с вином или перезрелыми фруктами. По ней мухи заберутся внутрь, но не смогут выбраться. Интересно, не станет ли подобное устройство со временем менее эффективным?

Марла Соколовски, профессор генетики и нейробиологии Университета Торонто и моя бывшая преподавательница, рассказала мне, как однажды зашла в продуктовый магазин, где было много мух. Она посоветовала менеджеру ловить их методом Лаззаро, то есть при помощи воронки на полупустой бутылке с пивом (или дрожжами и водой).

Дочь Марлы, тогда еще подросток, закатила глаза от смущения, что ее мать разговаривает с незнакомыми людьми о мухах. Через две недели они снова зашли в этот магазин, там было заметно меньше мух и благодарный менеджер. Эти ловушки демонстрируют возможности человеческой изобретательности, использующей находчивость плодовых мушек.

1 Парные структуры в мозге насекомых.

Есть простота злая – вот мир, например, требует сейчас от нас такой как раз злой простоты. Требует отказаться от сложного взгляда, от сложной мысли, от внимания к нюансам. И у мира есть для этого неотразимые аргументы, увы, и трудно его требованиям противостоять (хотя мы наивно думаем, что стоит пытаться).

Слово «наивно» не случайно здесь появилось – настоящая красота тоже умеет прикидываться простой. Но она как раз и помогает противостоять бесчеловечным требованиям человеческого мира. Сегодняшний выпуск нашей афиши – как раз о такой красоте.

Наш партнер – проект «Север».

Большие события

Но для начала – о серьезных премьерах, о которых напишут все (или уже написали), о которых вы узнаете и без нас, но о которых неправильно было бы совсем не упомянуть. Мы – короткой строкой. Потому что дальше будет то, что вы без нас можете и пропустить.

В Новой Третьяковке – огромная выставка работ Николая Рериха. Аж до десятого марта следующего года.

В Еврейском музее и центре толерантности – «Процесс. Франц Кафка и искусство ХХ века». Возможно, главная выставка сезона, с размахом предпринятая попытка погрузить посетителя в безжалостный мир абсурда. Охват – от немецких экспрессионистов и до Пригова. И хотя речь в названии – про XX век, ясно ведь, что такой разговор, на нашу беду, только актуальней теперь становится. До 14 января.

В Музее русского импрессионизма – «Автор неизвестен. Коснуться главного». Работы из разных галерей, которые обычно подписывают скромно: «Неизвестный художник». Творец исчезает, картина остается. Интересная задумка. До 21 января.

Новая Третьяковка – по-прежнему на Крымском валу, ЕМиЦТ – улица Образцова, дом 11, Музей русского импрессионизма – Ленинградский проспект, дом 15, стр. 11. Это все в Москве, про не-Москву поговорим отдельно.

Наивная радость

В Москве есть Музей русского лубка и наивного искусства с двумя филиалами. Музеи эти – маленькие, домашние, пожалуй, можно сказать, под стать заявленным темам. Что совсем не мешает им делать временами очень хорошие выставки. Вот и теперь там – сразу несколько премьер.

В самом МРЛИНИ (Малый Головин переулок, 10) – выставка наивного искусства из коллекции Ксении Богемской и Сергея Тарабарова. Известнейшие собиратели – их уже нет с нами, увы, нет и галереи «Дар», которую они создали и которая прививала московским снобам вкус к наиву. Их нет, а картины есть. Простые, нелепые, неискусные, добрые. Художники-самоучки, которых когда-то они и открыли, - теперь в лучших мировых собраниях. Ну и в Москве вот можно посмотреть. До 28 декабря.

Филиал «Народные картины» (Измайловский бульвар, 30) представляет сразу две выставки. «Время года – осень», где примитивисты радуют глаз (вот буквально – радуют глаз!) безответственной яркостью красок. И нечто чуть более сложное – иллюстрации к лубочным изданиям знаменитого Кнебеля, тут уже не примитив, тут изощренные модернисты изображают наивность. С Кнебелем работали Васнецов, Билибин и Добужинский. «Осень» - до 30 декабря, кнебелевские лубки – до 28-го.

Есть еще филиал «Дача» (на самом деле – старинная двухэтажная дачка, крохотный домик среди современных многоэтажек, Союзный проспект, 15а), и там – еще часть коллекции Сергея Тарабарова. Выставка «Остров Тарабаров» - до 25 декабря.

От окраины – снова к центру, в Центре Гиляровского (это филиал Музея Москвы, Столешников переулок, дом 9, строение 5) – выставка «Как найти грифона». Всякие странные и диковинные звери, которые раньше жили рядом с людьми, а потом попрятались в запасники музеев. Грифоны, индрики, китоврасы и прочие симпатичные монстры. Ящички, чернильницы, сундучки, изразцы, и даже два здоровенных каменных льва из Коломенского. И прекрасные рисунки Татьяны Мавриной. До 12 ноября.

Не-Москва

В главном корпусе Сергиево-Посадского музея (проспект Красной армии, дом 144) – «Осенний салон: храмовое искусство». Смотр достижений современных иконописцев, проекты церквей, эскизы росписей. Честно говоря, это все часто печально, но бывают исключения, бывают чудеса. Мы пока до этой выставки не добрались, собственными впечатлениями поделиться не можем. Она до 17 декабря.

В Петербурге, конечно, много всего и сразу. Глаза разбегаются, а петербуржцам привычно завидуем. В Михайловском замке (Садовая, 2) – «Книжка с картинками». Работы знаменитейших иллюстраторов, делавших в ХХ веке детские книги, из которых мы и выросли. Только детские книги читать и далее по тексту – это чтобы от темы наивной красоты далеко не уходить. До 15 января. Там же, кстати, до 12 февраля – «Рисунки и акварели первой половины XIX века».

В Музее истории религии (Почтамтская, 14) – «Лики богоматери», история почитания Богородицы у православных и католиков. До 12 декабря.

И наша боль (потому что никак не успеваем) – небольшая выставка работ Натальи Гончаровой в Туле. Гончарова – из главных русских художников ХХ века, великая, величайшая, умеющая делать жизнь живой. И не боявшаяся быть наивной, кстати, при всей своей технической изощренности. Ну, вдруг вы успеете – Тульский музей изобразительных искусств (Энгельса, 64). До 22 октября.

Ходите в музеи! Следующий выпуск нашей афиши – 3 ноября. Но до того, 27 октября, будет еще Киноафиша. Не пропустите.

В четверг, 26 октября, в 19:00 в клубе «Клуб» (Москва, Покровский б-р, д. 6/20, с. 1) в рамках Публичных лекций Полит.ру писатель, сооснователь независимого лейбла «НИША» Игорь Шумов, ненадолго вернувшись из Сербии, расскажет о своем новом романе. И не только.

Поговорим о последнем романе Игоря Шумова «В мире животных и немного людей»: как он был задуман, почему это «эгопея» и зачем вообще сегодня пытаться рефлексировать автофикшен.

Обсудим влияние миграции на бытие и ремесло писателя: что есть столкновение с реальностью, как и каким образом могут меняться темы и язык произведний.

Приходите! Вход свободный, регистрация желательна, но не обязательна.

Василий Крылов — сын псаломщика села Подлипичье Дмитровского уезда Московской губернии. Окончил сельскую школу, и в 11 лет, в 1917 году поступил в Дмитровское духовное училище. Но уже в 1918 году училище было закрыто пришедшими к власти безбожниками. Василия как сына псаломщика ни в какие другие учебные заведения его не приняли. В это время стал тяжело болеть его отец, и Василий некоторое время прислуживал в храме, помогая отцу. В 1923 году отец скончался, и викарий Московской епархии епископ Бронницкий Иоанн (Василевский) направил Василия псаломщиком в храм Казанской иконы Божией Матери в село Марково Бронницкого уезда.

22 октября 1926 года рукоположен во диакона к Спасской церкви в селе Ведерницы Дмитровского района епископом Орехово-Зуевским Никитой, и вскоре он был переведен в Богоявленскую церковь, что в Елохове, в Москве. В 1929 году был определен в Вознесенскую церковь в селе Раменье Дмитровского района.

19 февраля 1931 года рукоположен во священника ко храму Рождества Христова в селе Рождествено на Истре Солнечногорского района архиепископом Звенигородским, викарием Московской епархии, Филиппом (Гумилевским).

4 июня 1931 года отец Василий, как лишенный избирательных прав за его служение в церкви и как человек по возрасту годный для тяжелых общественных работ, был взят на трудовой фронт в тыловое ополчение. 29 июня 1934 года он вернулся и был направлен служить в Троицкий храм в селе Рязанцы Щелковского района Московской области.

16 августа 1937 года был арестован одним из первых в Щелковском районе, был обвинен в в «контрреволюционной деятельности» и «антисоветской агитации».

— В предъявленном обвинении виновным себя признаете? — спросил его следователь.
— В предъявленном обвинении виновным себя не признаю. Никогда нигде контрреволюционной деятельностью не занимался.
— Я зачитаю вам ряд выдержек из показаний свидетелей о вашей контрреволюционной деятельности.

И следователь, зачитав показания лжесвидетелей, снова спросил:

— Признаете ли себя виновным и подтверждаете ли показания свидетелей?
— Зачитанные мне выдержки из показаний свидетелей я не подтверждаю, категорически отрицаю и виновным себя не признаю, так как никогда нигде антисоветских провокационных разговоров и настроений я не высказывал.

23 сентября следователь перед окончанием следствия снова допросил священника.

— Что вы можете показать дополнительно по своему делу?
— Дополнить ничего не могу, все показания обо мне свидетелей считаю ложью.
— Какие у вас будут ходатайства по делу?
— Никаких ходатайств по делу у меня не имеется.

На этом следствие было закончено, и отец Василий был отправлен в одну из московских тюрем, где уже другой следователь 8 октября 1937 года снова допросил его, интересуясь более фактами его биографии как священника и давно ли он служит в церкви. Выяснив это, следователь спросил:

— Какую вы вели агитацию против существующего строя?
— Никакой.
— В предъявленном вам обвинении признаете себя виновным?
— Виновным себя не признаю.

13 октября 1937 года тройка НКВД приговорила священника к десяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере.

Скончался 31 мая 1942 года в одном из лагпунктов Севжелдорлага, располагавшегося тогда в Коми области.

Группа астрономов предлагает переименовать двух соседей Млечного Пути — галактики Большое и Малое Магелланово Облако.

Магеллановы Облака хорошо видны невооруженным глазом на небе южного полушария Земли, Большое Магелланово Облако располагается в созвездии Золотой Рыбы, а Малое — в созвездии Тукана. Они были известны с древних времен коренным народам Южной Америки, Австралии и Африки. Считается, что Большое Магелланово Облако изображено на некоторых в петроглифах и наскальных рисунках, найденных в Чили. Согласно мифам южноамериканского народа теуэльче, Млечный Путь — это тропа, по которой охотник преследует нанду, Южный Кресты — ноги нанду, Пояс Ориона — брошенные охотником болас, а Магеллановы Облака — кучки перьев нанду. Арауканы (мапуче) считали, что Млечный Путь — это река, а Магеллановы Облака — два небольших озера рядом с ней. Когда-то их было три, но одно озеро пересохло (туманность Угольный Мешок), а когда пересохнут и два оставшихся, наступит конец света.

У австралийского народа караджери в Магеллановы Облака превратились, завершив свою миссию, культурные герои Гагамара и Гомбарен, научившие людей священным церемониям и брачным обрядам и давшие названия географическим объектам. Койсанский народ сан считал разные небесные объекты животными времен сотворения мира, так звезда Альдебаран — это самец антилопы гну, Бетельгейзе - самка гну, Процион — самец антилопы элан, а Магеллановы Облака — карликовые антилопы стенбоки.

Новозеландские маори называли Магеллановы Облака Ti-oreore и Tu-putuputu и считали, что это стойки, на которых закреплена рыболовная сеть. На островах Тонга рассказывали, что вождь Маафу никак не мог избавиться от своих злых племянников. Он давал им сложные и опасные задания, но они с ними справлялись. Наконец, Маафу просто сказал, что не хочет с ними жить, и племянники неожиданно согласились и превратились в Магеллановы Облака. Австралийский народ камиларои считал эти галактики местами, куда люди попадают после смерти; а народ арими, живуший на территории Танзании, видит в Магеллановых Облаках мужчину и женщину, которые помогают Плеядам вызывать сезон дождей.

Парагвайские индейцы нивакле говорили, что раньше небо было внизу, а земля вверху, но однажды две менструирующие женщины справили нужду и вытерли свои анусы о землю, после чего небо оскорбилось и поменялось местами с землей, а два пятна, оставшиеся после этого случая видны до сих пор.

Предполагается, что Магеллановы Облака упомянул арабский ученый IX века Ибн Кутайба в труде «Китаб аль-Анва», где он писал: «А ниже Канопуса находятся ступни Канопуса, а на их продолжении позади них — яркие большие звезды, невиданные в Ираке, жители Тихамы называют их аль-а’бар». В «Каталоге неподвижных звезд» (964 год) астронома Аль-Суфи также говорится: «неназванные лица утверждали, что под Канопусом есть две звезды, известные как «ступни Канопуса», а под ними — яркие белые звезды, которых не видно ни в Ираке, ни в Неджде, и что жители Тихамы называйте их аль-Бакар [коровами], и Птолемей не упоминал ничего из этого, поэтому мы [Ас-Суфи] не знаем, правда это или ложь».

В Европе первое упоминание о Магеллановых Облаках принадлежит, по видимому, Америго Веспуччи, который во время своего третьего путешествия в 1501–1502 годах запирисовывал звезды в окрестностях южного полюса неба. E fra le altre viddi tre Canopi: i due erano molto chiari, il terzo era fosco e dissimile dalli altri «И среди других я увидел три обласка: два были очень ясными, третье было темным и непохожим на остальные», — рассказывал он (слово «Канопус» Веспуччи использует для обозначения крупной звезды). Также об облаках сообщали итальянские авторы XVI века Пьетро Мартире д'Ангиера и Андреа Корсали, оба на основе сообщений португальских мореплавателей (Корсали лично участвовал в плавании в Индию).

Впоследствии о них сообщил в дневнике Антонио Пигафетта, участвовавший в кругосветном плавании Фернана Магеллана в 1519–1522 годах. «Здесь видны скопления большого числа небольших звезд, напоминающие тучи пыли. Между ними расстояние небольшое, и они несколько тусклые», — писал Пигафетта. В атласе «Уранометрия» Иоганна Байера (1603) они названы Nubecula Major и Nubecula Minor.

Предполагается, что название «Магеллановы Облака» сначала распространилось среди моряков, и лишь потом проникло в труды астрономов. В работе Эдмунда Галлея Catalogus Stellarum Australium, написанной в 1679 году, после путешествия на остров Святой Елены, автор упоминает «два облачка, которые моряки называют облаками Магеллана» (Duae Nubeculae, quae a Nautis Nebulae Magellanicae appellantur). закрепилось за ними лишь в XIX веке. В 1755 году Никола Луи де Лакайль упоминает эти объекты, «которые обычно называют Магеллановыми облаками (nuees de Magellan), а голландцы и датчане называют Капскими облаками». На звездной карте Лакайля 1756 года они обозначены как le Grand Nuage и le Petit Nuage («Большое облако» и «Маленькое облако»). В работе Гершеля 1847 года по-прежнему используется термин Nubecula, и лишь в подписи к иллюстрации упомянуты Magellanic Clouds.

Видимо, закрепилось название «Магеллановы Облака» в конце XIX века, когда астрономы постепенно стали отказываться от латыни. В первом издании «Звездного атласа» Нортона (1910) эти объекты называются «the Magellanic Clouds or Nubecula Major and Nubecula Minor».

Астроном Миа де лос Рейес из Амхерстского колледжа опубликовала в журнале Physics статью, где она призывает изменить название этих галактик. «Поскольку мы даем имена вещам в ночном небе, которое принадлежит всем, мы считаем, что важно иметь имена, отражающие все человечество», — говорит де лос Рейес из Амхерстского колледжа в Массачусетсе. Миа де лос Рейес подчеркивает, что участников экспедиции Магеллана нельзя считать первооткрывателями этих галактик даже для европейской научной традиции. К тому же, напоминает Миа де лос Рейес, в ходе путешествия Магеллан неоднократно проявлял жестокость по отношению к жителям посещавшихся земель. В Патагонии он обманом захватил в плен двух индейцев: заковал их в кандалы, сказав им предварительно, что это подарки (ни один из пленников не дожил до возвращения в Европу). На острове Гуам после конфликта с аборигенами моряки Магеллана сожгли деревню и убили нескольких человек. Наконец, на Филиппинах Магеллан, пытаясь покорить местных вождей, погиб в битве. Путешествие Магеллана помогло проложить путь испанскому колониализму в Южной Америке, на Гуаме и Филиппинах, отмечает Миа де лос Рейес. «Магеллан не сделал никаких астрономических открытий, и для многих он продолжает оставаться символом империалистического насилия и притеснения коренных народов», — пишет она.

С предложением переименовать Магеллановы Облака согласился ряд других астрономов «Не имеет смысла называть их в честь какого-то одного человека, не говоря уже о человеке, который никогда их не изучал», — говорит Гуртина Бесла из Университета Аризоны. По словам Миа де лос Рейес, более сотни ученых проявили интерес к кампании, которую поддерживает основная группа из примерно 50 человек. Группа намерена внести это предложение в Международный астрономический союз в надежде провести голосование по изменению названия.

Астрономы задумываются над новыми вариантами названия. Одно из популярных предложений — «Млечные облака» (Milky Clouds). Такое название будет отражать связь галактик с Млечным Путем и позволит сохранить широко используемые аббревиатуры LMC и SMC.

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Сергея Чупринина «Оттепель как неповиновение».

Продолжая исследования «оттепельной» культуры (март 1953 — август 1968 гг.), начатые в книгах «Оттепель: События» (отмечена премией «Просветитель», 2020) и «Оттепель: Действующие лица», доктор филологических наук Сергей Чупринин размышляет о ключевых поворотах и тенденциях этого периода. Сколько прожил «идеологический нэп» в послесталинскую эпоху? Можно ли говорить об этом времени как о насильственно оборванном Возрождении, уроки которого становятся все более и более актуальными? Как из-под глыб постепенно прорастала этика неповиновения казенной догматике и начальственным окрикам? Ответы на эти вопросы автор ищет, опираясь на свидетельства, оставленные непосредственными участниками культурных процессов 1950–1960 х годов. Статьи, вошедшие в книгу, рассказывают об оттепели как о сложном времени надежд и разочарований, в котором, однако, было место нравственности, гуманизму и сопротивлению советской системе.

Предлагаем прочитать фрагмент из главы, посвященной истории романа «Доктор Живаго».

Уже 3 августа 1946 года на даче в Переделкине состоялось первое чтение начальных глав — на нем, как вспоминает З. Н. Пастернак, — «присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович <Нейгауз>, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани».

И уже тогда, кстати сказать, прозвучал первый тревожный звоночек.

На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль (Т. 11. С. 226).

Зинаида Николаевна, сколько можно понять, обеспокоилась, а Борис Леонидович вовсе нет. 9 сентября чтения на даче продолжены.

А как нарочно, — записывает в дневник Корней Чуковский, — в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий <Зелинский>, Вильмонт и еще человек десять неизвестных¹.

И так месяц за месяцем, год за годом.

Открытые чтения — как у себя дома, так и в домах близких (или, случалось, совсем не близких) знакомых — шли и шли вплоть до 1956 года.

Можно, конечно, сказать, что такого рода устные презентации текста, живущего пока еще в рукописи, «в добрых нравах литературы», как заметила бы Ахматова. Традиция в узком кругу читать не только стихи, но и прозу берет начало еще в допушкинскую эпоху. Однако «столетье с лишним — не вчера», обстоятельства времени и места радикально переменились, и Ахматова тщательно выбирала, кому она рискнет довериться.

Совсем не то что Пастернак.

«Не понимаю, какие люди кругом», — 7 февраля 1947 года после одного из таких чтений помечает в дневнике Лидия Чуковская (Т. 11. С. 408). И вполне понятно, что слухи о подозрительных сборищах расходятся по всей Москве, достигая и тех, кого в друзья к Борису Леонидовичу никак не запишешь. Побывав 5 апреля того же года на очередной встрече (на этот раз — в доме литератора П. А. Кузько), Чуковская заносит в дневник: «Уже через несколько дней ненавистник Пастернака, Кривицкий, кричал в редакции нечто угрожающее о подпольных чтениях контрреволюционного романа» (Там же. С. 412).

В этой по-репортажному подробной записи Чуковской² все, кстати, выразительно. И то, что среди гостей Павла Авдиевича Кузько была не только «пожилая Муза Николаевна (секретарша Симонова)», но и старый симоновский друг Борис Агапов, который в сентябре 1956 года подпишет редакционное письмо Пастернаку с отказом от публикации в «Новом мире». И то, что о «подпольных чтениях контрреволюционного романа» кричал не кто-нибудь, а симоновский заместитель А. Ю. Кривицкий, который тремя месяцами ранее скрепил своей подписью договор о журнальной публикации «Иннокентия Дудорова».

Как же было не бояться, что опасная новость дойдет не только до литераторов-«ненавистников», но и до «всеслышащих ушей» с Лубянки?

Пастернак не боялся.

И более того — с неслыханной по тем временам дерзостью он еще и пустил свой роман по рукам.

Уже летом 1948 года машинописные копии первой книги были разосланы Ольге Фрейденберг, Сергею Спасскому, Анне Ахматовой в Ленинград, Ариадне Эфрон в ссылку и пр. А в декабре один экземпляр через советника новозеландского посольства Пади Костелло был передан и сестрам в Англию вместе с просьбой:

Если вы знаете хорошую русскую переписчицу на машинке и можно достать немножко денег из следуемых мне откуда-нибудь для ее оплаты, постарайтесь размножить список экземплярах в трех и тщательно сверьте, чтобы потом можно было почитать узкому кругу интересующихся, начиная с Боуры, Шиманского и других. <…> Покажите вашим Катковым, Набоковым и пр. (Т. 9. С. 555)³.

В первый же день знакомства Андрей Вознесенский получил от Пастернака рукопись романа и тетрадку стихов⁴.

Машинистки — Марина Казимировна Баранович, Людмила Владимировна Стефанович, Татьяна Ивановна Богданова и только ли они? — трудились без устали⁵.

Среди тех, кто еще в рукописи познакомился либо со всем романом, либо с его значимыми фрагментами, литераторы Валерий Авдеев, Виктор Ардов, Ольга Берггольц, Наталия Бианки, Николай Богословский, Наталия Векстерн, Юрий Верховский, Андрей Вознесенский, Сергей Дурылин, Евгений Евтушенко, Николай Замошкин, Вениамин Каверин, Александр Кочетков, Кайсын Кулиев, Евгения Кунина, Константин Локс, Николай Любимов, Мария Петровых, Евдоксия Никитина, Александр Письменный, Петр Семынин, Николай Смирнов, Николай Стефанович, Анастасия Цветаева, Симон Чиковани, Николай Чуковский, Варлам Шаламов, Николай Эрдман; филологи Михаил Бахтин, Эмма Герштейн⁶, Павел Гринцер, Илья Зильберштейн, Нина Муравина, Владимир Топоров; искусствоведы Михаил Алпатов, Николай Анциферов; композитор Сергей Прокофьев⁷; артисты Алексей Баталов, Елена Гоголева, Николай Голубенцев, Дмитрий Журавлев, Алексей Консовский, Борис и Василий Ливановы, Нина Ольшевская, Фаина Раневская; художники Петр Кончаловский, Владимир Фаворский; пианисты Генрих Нейгауз, Мария Юдина; Татьяна Некрасова и другие сотрудники Толстовского музея в Москве; вдовы Андрея Белого и Михаила Пришвина, жена архитектора Виктора Веснина, дочь композитора Скрябина, внучка Льва Толстого Софья Андреевна, их родственники, друзья, соседи, однокашники, сослуживцы…

Да кто угодно.

Именно что кто угодно, все, кому это может быть интересно.

«С рукописью поступай как найдешь нужным, давай читать кому хочешь, с оговорками, что она не правлена» (из письма Сергею Спасскому от 14 августа 1948 года; Т. 9. С. 537).

«Можешь дать рукопись посмотреть, кому захочешь», — 30 ноября 1948 года пишет Пастернак Ольге Фрейденберг (Там же. С. 553).

«Если позвонит Ольга Никол<аевна> (из Искусства) скажи, что если у нее будет время читать и ей будет интересно, я дам ей почитать на несколько дней роман» — это из письма З. Н. Пастернак от 22 сентября 1948 года (Там же. С. 540).

Или вот, 10 октября того же года посылая рукопись Ариадне Эфрон в ссылку:

Когда прочтешь рукопись и у тебя не будет настоятельной, непреодолимой потребности показать ее еще кому-ниб<удь>, я попрошу тебя переслать ее таким же порядком: г. Фрунзе, почтамт, до востребования, Елене Дмитриевне Орловской (Там же. С. 542)⁸.

Из записки, которую Т. Иванова датирует 1949 годом:

Если рукопись моей прозы свободна, то передайте ее, пожалуйста, Зине. Если Вам или Коме, или кому-нибудь из Ваших хочется кому-нибудь ее показать, держите сколько хотите⁹.

Из письма Марине Баранович от 15 сентября 1955 года:

Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на быстрое срочное прочтение интересующимся и достойным, т. е. заслуживающим этой Вашей милости <…>. Это — Журавлевская группа, т. е. он, Аля, с которой Вы познакомились и страшно полюбились ей, ее тетя и все, кого они придумают¹⁰.

Можно было просто «с улицы» позвонить ему, — как это сделала Татьяна Эрастова, еще школьница, — заехать на Лаврушинский, взять на несколько месяцев одну из папок, и он, получая ее назад, спросит:

— Да, а книгу у вас все время читали, она зря не лежала?

— Ну что вы! Все читали! (Т. 11. С. 567).

Ариадна Эфрон Пастернаку от 26 октября 1955 года:

Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у ее знакомых «ребят» (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали — не знаю, как это может быть?¹¹

И вот еще, уже из воспоминаний Михаила Поливанова:

Наше поколение, поколение, прочитавшее «Доктора Живаго» в пятидесятые годы, никогда не уйдет от формообразующего влияния его идей. <…> Нас было не так много в то первое время, читавших уже роман, и это сразу ставило нас в особые, доверительные отношения. Я вспоминаю, как году в 1949 зимой, на концерте Рихтера в зале Клуба ЗИС, в перерыве меня познакомили с молодой женщиной, немного старше меня, объяснив ей, что я тоже читал «Доктора Живаго». Ее первый вопрос был, а как я отношусь к христианским идеям романа и не вызывают ли они у меня протеста (Т. 11. С. 467).

Но дадим, наконец, слово и самому Пастернаку:

<…> я почувствовал, что только мириться с административной росписью сужденного я больше не состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовал выйти на публику. «Рискованной» я сказал в том смысле, что я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала. И представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоящего и серьезного (Т. 9. С. 398).

Так — в письме Сергею Дурылину от 29 июня 1945 года — сказано Пастернаком еще не о «Докторе Живаго». Но к роману применимо еще в большей мере.

И что это как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?

Объясняемый не столько авторским нетерпением, сколько тем, что, по словам Исайи Берлина, встречавшегося с Пастернаком летом 1956 года, «в 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным»¹².

И постепенно окрепло ощущение, что этому политическому режиму его роман не просто не нужен — он ему враждебен.

Я, — обращается Пастернак к Е. Д. Орловской 21 апреля 1951 года, — роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одинаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует (Т. 9. С. 673).

Эта проза, по объему очень большая, совершенно непригодна для печатания (из письма Зельме Руоф от 10 декабря 1955 года (Т. 10. С. 115).

«<…> мой роман не может быть напечатан», — повторяет он в письме тому же адресату от 12 мая 1956 года (Т. 10. С. 137).

«Но мало надежд, что он скоро у нас появится», — из письма Л. Воронцовой от 25 июля 1956 года (Т. 10. С. 148).

Мало надежд…

Однажды, — вспоминает Ольга Ивинская, — теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Самаринский пруд, и он сказал мне:

— Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати¹³.

Всем надо давать…

И действительно, вспоминая «теплое лето 1955 года», Наталья Трауберг перечисляет его приметы: «Из лагерей возвращались друзья, пели „По тундре…“ и „Таганку“, читали „Доктора Живаго“, которого Борис Леонидович давал буквально всем, кто приедет»¹⁴.

Словом, — как отмечено в докладной записке генерала Серова, — «<…> рукопись романа получила хождение в литературных кругах»¹⁵.

И только ли в литературных?

Начиная с 1954 года, — рассказывает З. Н. Пастернак, — Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. <…> Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иностранцев и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить лицом в грязь (Т. 11. С. 226).

Говорил ли он им о романе, показывал ли его?

И если показывал, то предполагал ли, что иностранцы заинтересуются и предложат публикацию — пусть и не в СССР?

До весны 1956 года, вероятно, нет.

«Одно могу сказать о том времени: ни Боре, ни мне не приходили тогда мысли о публикации романа за рубежом», — утверждает Ольга Ивинская¹⁶.

Как бы мало ни было надежд на издание в СССР, совсем и сразу отказаться от этого шанса Пастернак не мог.

Нужно было попробовать. Или, по крайней мере, сделать вид, что попробовал.

Поэтому — в нарушение общепринятых правил литературного этикета — «Доктор Живаго» был одновременно (или почти одновременно) предложен сразу нескольким советским публикаторам: журналам «Новый мир» и «Знамя», сборнику «Литературная Москва», затевавшемуся тогда же кооперативному издательству «Современник», а позднее и Гослитиздату.

Здесь, впрочем, много неясного.

Неизвестно даже, когда роман поступил в редакции «Нового мира» и «Знамени».

В январе: «<…> В начале 1956 года мама отнесла рукопись в „Знамя“ и в „Новый мир“», — рассказывает дочь Ольги Ивинской Ирина Емельянова?¹⁷

«Ранней весной 1956 года», — как свидетельствует Е. Б. Пастернак?

В апреле, — как утверждается в докладной записке председателя КГБ СССР Ивана Серова от 24 августа 1956 года?

Или еще позже, уже летом? «Его роман лежал в редакции примерно два месяца в ожидании возвращения Симонова из отпуска», — сказано в дневниковой записи Константина Федина от 14 августа 1956 года¹⁸.

С этим надо бы разобраться.

И начать стоит со «Знамени».

Хотя бы потому, что именно здесь еще в апреле 1954 года были опубликованы «Стихи из романа»¹⁹, и Пастернак в письме Ольге Фрейденберг особо отметил, что «…слова „Доктор Живаго“ оттиснуты на современной странице, запятнаны им!» (Т. 10. С. 25).

Рассказывая о предыстории этой публикации, Владимир Огнев называет имя члена «знаменской» редколлегии Веры Инбер. Это она взялась отнести «стихи в „Знамя“, где ее „слушается Вадим“, и «чудо случилось. Стихи увидели свет <…>»²⁰.

Не исключено, что все так и было. Хотя — highly likely — с еще большей вероятностью можно утверждать, что и в этом сюжете, и в более поздних пересечениях Пастернака с чужим для него «Знаменем» решающую роль сыграли особые отношения Ольги Ивинской с Вадимом Кожевниковым. В начале 1930-х годов, — сообщает Надежда Кожевникова, — «у них с папой был роман, я думаю, это был первый роман в ее жизни»²¹. «Человеком, которому

небезразлична моя собственная судьба» называет Кожевникова и сама Ивинская²².

Вполне — опять-таки highly likely — можно допустить, что и роман в «Знамя» был передан таким же образом — приватно, без регистрации в редакции и непосредственно самому главному редактору. Тот прочел — и отказал: в устном разговоре то ли с Ивинской, то ли с самим Пастернаком. Об этом разговоре («Я сейчас же позвонил ему <…>») Кожевников 7 декабря 1956 года напоминает и на совещании в ЦК²³.

Во всяком случае, в «знаменском» архиве нет никаких следов движения романа по редакционным коридорам. Нет этих следов и ни в письмах самого Пастернака, ни в воспоминаниях близких ему людей.

Единственное, что осталось, — скупые воспоминания Надежды Кожевниковой:

Папа пересказал мне потом слова Бориса Леонидовича: «Спасибо, что вы не учите меня писать, а только предлагаете мне сокращения и объясняете, почему они необходимы». На этом писатель и редактор и разошлись²⁴.

Разошлись они тогда, впрочем, не окончательно — в сентябре того же 1956 года, то есть тогда, когда партийное руководство было уже осведомлено, что Пастернак передал за границу «злобный пасквиль на СССР»²⁵, в «Знамени» под общим названием «Новые строки» появились восемь его стихотворений, не входящих в цикл «Тетрадь Юрия Живаго».

И вот они-то как раз вызвали скандал, не выплеснувшийся, впрочем, в публичную сферу.

Партийное руководство неожиданно оценило эту публикацию (и особенно входящее в нее стихотворение «Быть знаменитым некрасиво…») как пропаганду «безыдейности». Собрав 16 октября редколлегию «Знамени», Вадим Кожевников сообщил, что на недавней встрече в ЦК КПСС

<…> т. Суслов говорил о том, как нужно относиться к нашим врагам, какую тактику они применяют. Он сказал тогда, что «вы, т. Кожевников, сами допустили очень большую ошибку и вот наиболее она зрима и вызывает возмущение в этом стихотворении, которым вы плюете в лицо советской литературы».

Объяснение Кожевникова²⁶ «принято не было», и разговор был продолжен на Секретариате ЦК,

на котором разбирался ряд ошибок, допущенных нашей литературой и печатными органами. На нем выступали и Суслов и Пономарев и другие и оценили как большую ошибку в публикации журналом «Знамя» этого стихотворения и цикла²⁷.

Предполагалось, судя по словам Кожевникова, и дальнейшее разбирательство этого инцидента на Президиуме Союза писателей. Однако оно не состоялось, шумиху, видимо, решили не раздувать, и в итоге на подборку стихов Пастернака не появилось ни одного отклика в советской печати.

Что же касается самого «Доктора Живаго», то экземпляр рукописи, находящийся ныне в фондах РГАЛИ, 17 мая 1961 года, то есть спустя почти год после смерти Пастернака, был отправлен в КГБ при СМ СССР вместе с сопроводительным письмом, где сказано:

Направляю рукопись романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», которая в свое время была получена редакцией от автора и отклонена.

Рукопись хранилась в сейфе редакции.

Отв. секр. ред. ж-ла «Знамя» В. Катинов

1 Чуковский К. И. Дневник. 1936-1969 // Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. М.: Терра — Книжный клуб, 2008-2009. Т. 13. С. 90-91.

2 Ср. с таким же обстоятельным рассказом Э. Герштейн об этом вечере (Т. 11. С. 393-395), где указано, что собралось «человек 18-20, может быть больше».

3 Эта настоятельная просьба сопровождалась, впрочем, столь же настоятельным предупреждением: «Печатать (т. е. опубликовать в печати) его ни в коем случае нельзя ни в оригинале, ни в переводе, — это наистрожайше внушите литературным людям, которым я бы хотел его показать. Во-первых, он не кончен и это еще его половина, требующая продолжения. Во-вторых, напечатание ее там грозило бы мне тут самыми гибельными, я не скажу: смертельными последствиями, потому что эта вещь ни по духу своему, ни по создавшемуся у меня тут положению появиться в свет не может, а только в виде перепечатки допускается появление русских вещей за границей» (Там же).

4 Пастернак Е. Борис Пастернак: Биография. С. 653.

5 Только «за осень 1949 года было сделано три перепечатки, каждая по 3-4 экземпляра через копирку» (Там же. С. 631).

6 «Мы читали роман Пастернака отдельными поступающими из машинописи кусками», — вспоминает мемуаристка (Т. 11. С. 401).

7 В письме к нему от 16 октября 1949 года сказано то же, что и другим адресатам: «Я не могу подарить вам рукопись и через месяц попрошу ее обратно. Если Вы прочтете ее раньше, можете дать ее почитать в течение этого срока, кому пожелаете» (Там же. С. 581).

8 В свою очередь, 22 февраля 1950 года он просит уже Е. Орловскую: «Если рукопись „Живаго“ в хорошем состоянии (т. е. шрифт не стерся), сделайте мне, пожалуйста, одолжение, пошлите ее заказной бандеролью Анастасии Ивановне Цветаевой, Новосибирская обл., Пихтовский район, Пихтовка до востребования» (Там же. С. 602-603). Эстафета продолжилась и дальше: «Очень большая просьба, — 25 мая того же года сказано в письме А. Цветаевой. — Если шрифт рукописи еще не стерся (я не помню этого экземпляра, а может быть и не знаю его), то таким же способом срочно вышлите его по адресу: Татреспублика, Чистополь, ул. Карла Маркса, 74. Валерию Дмитриевичу Авдееву» (Там же. С. 613).

9 Иванова Т. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М.: Советский писатель, 1987. С. 414.

10 Переписка Б. Пастернака с М. Баранович. М.: МИК, 1998. С. 39-40.

11 Переписка Бориса Пастернака. М.: Художественная литература, 1990. С. 523.

12 Берлин И. История свободы. Россия. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 461.

13 Свеча горела… С. 186-187.

14 Трауберг Н. Сама жизнь. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008. С. 253.

15 Б. Пастернак: Pro et contra. С. 83-84.

16 Свеча горела… С. 188.

17 Там же. С. 424.

18 Константин Федин и его современники: Из литературного наследия XX века. М.: ИМЛИ РАН, 2018. Т. 2. С. 160.

19 Резко критически, обвинив Пастернака в «декадентстве», на эту публикацию откликнулись В. Ермилов статьей «За социалистический реализм» в «Правде» (3 июня) и В. Назаренко статьей «Идейность поэтического образа» в «Литературной газете» (27 июля).

20 Огнев В. Амнистия таланту: Блики памяти. М.: Слово/Slovo, 2001. С. 205.

21 Надежда Кожевникова: «История с романом Василия Гроссмана окончилась для отца инфарктом» // Алеф. 2003. № 924. С. 37. И более того: В. Шаламов в недавно опубликованных воспоминаниях даже утверждает, что в начале 1930-х Ивинская была «женой Кожевникова» (Шаламов и Пастернак: новые материалы: Диктовка Варлама Шаламова о Борисе Пастернаке и Ольге Ивинской в записи Ирины Сиротинской // Знамя. 2022. № 10).

22 Свеча горела… С. 197.

23 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Ед. хр. 12.

24 Надежда Кожевникова: «История с романом Василия Гроссмана окончилась для отца инфарктом» // Алеф. 2003. № 924. С. 37.

25 «А за мною шум погони…»: Борис Пастернак и власть: Документы. 1956-1972. М.: РОССПЭН, 2001. С. 63.

26 «Я сказал, что я решил, что Пастернака надо публиковать почему? Потому что Пастернак ходит как бы в терновом венце мученика и тем более за рубежом, что его непубликация неправильно расценивается за рубежом против нас».

27 РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 16. Ед. хр. 254.

Михаил Вознесенский — сын священника слободы Фощеватая Корочанского уезда Курской губернии (ныне село Фощеватое Корочанского района Белгородской области). Племянником митрополита Литовского Елевферия (Богоявленского).

Учился в Белгородской духовной семинарии, которую не успел окончить из-за происшедшей в 1917 году революции. Ему было в то время 17 лет. Стал служить псаломщиком в храмах Белгородской епархии.

25 февраля 1935 года он был арестован в составе большой группы белгородского духовенства. Проходил по групповому «Делу епископа Антония (Панкеева)
и др. Белгород, 1935 г.». На допросе следователь спросил его:

— С кем вы из родственников переписывались? — Переписку я вел с братом, с сестрой... и с дядей — митрополитом Литовским Елевферием. Последний в своих письмах выражал желание, чтобы я был с ним, но я считал, что это осуществить невозможно, поэтому не пытался ходатайствовать о выезде за границу.
— О чем вы писали митрополиту Елевферию?
— Митрополиту Елевферию я писал о своей тяжелой жизни, где и как живут родственники, о его духовных знакомых и о церковном расколе в России.
— А о чем он вам писал?
— Митрополит Елевферий интересовался, как живет духовенство, интересовался моей жизнью, спрашивал, как живут родственники и описывал, как он сам живет. На все интересующие его вопросы я ему отвечал.

2 июля 1935 года Михаил Вознесенский написал заявление прокурору Курской области по надзору за органами НКВД: «22 мая сего года мне было объявлено об окончании следствия по моему делу, и я коротко и бегло был ознакомлен следователем с обвинительным против меня материалом. В то время я уже заболел тяжелой болезнью, продолжавшейся полтора месяца. Основательно же ознакомиться с этим материалом я мог только по выздоровлении и теперь делаю необходимое Вам заявление. Уже не раз было мне предъявлено обвинение. Его я не могу назвать иначе, как голословным, не основанным ни на каких фактических данных следствия. По существу вопроса я должен коснуться двух основных пунктов обвинения: 1) в агитации вообще и групповой в частности и 2) свидетельских против меня показаний. Прежде всего: где неопровержимые (фактические) данные, прямо, документально изобличающие меня в агитации? При всем своем ухищрении и трехмесячных усилиях следователь не мог найти ни одного (в действительности не существующих, а только в болезненном воображении — подозрении обвинения). Полное отсутствие свидетельских показаний в этом отношении красноречиво говорит само за себя в мою пользу. Наоборот, не хвалясь, могу уверенно сказать в свою защиту то, что следователю во время ведения следствия не раз приходилось слышать положительные и лестные обо мне отзывы людей разного рода. Конечно, не в интересах обвинения было помещать их в мое дело — во имя правды с точки зрения справедливости и добра. По ходу следствия (допросов) это было ясно. Если действительно в руках следователя нет никаких данных, уличающих меня в агитации, то за что же я нахожусь под стражею почти пять месяцев? Еще раз категорически, а в то же время искренне заявляю Вам, что совесть моя чиста в этом отношении — я ни в чем не виновен. А между тем во втором предъявленном мне обвинении, по которому я — подчеркиваю это — ни разу не был допрошен, не в первый раз было повторено, так сказать, отвлеченное, не имеющее под собою, по-видимому, никакой почвы обвинение: «Вел систематическую работу пропаганды.» Чего, где, когда, при каких обстоятельствах? — неизвестно. При чтении свидетельских против меня показаний сразу же и невольно бросается в глаза подложность принадлежности их означенным авторам... Ряд навязанных друг на друга обвинений — фраз чудовищных и нелепых по своему содержанию и сущности — обличает в авторе их невменяемого человека, находящегося своим безвольным индивидуумом в полном и безраздельном распоряжении кого-то другого. В мыслях его не видно ни логики, ни тени какого-нибудь творчества, ни даже собственного разума, а единственно чужая воля и определенная цель лица, стоящего за спиною автора. Получается впечатление (в котором я не сомневаюсь как в действительности), что свидетель повторяет чужие слова. Принадлежностью... к церковной ориентации, к которой я не принадлежал, только и можно объяснить их наглую ложь и нелепую клевету против меня. Ввиду этого я вправе просить у Вас очную ставку с обоими свидетелями«.

Затем он подробно записал в своем новом заявлении прокурору: «2 августа сего года я был вызван следователем на допрос для вторичного мне объявления об окончании следствия, а главное, для ознакомления меня с моим делом и не имею ли я желания прибавить какие-нибудь свои замечания к уже имеющимся. Заявлений, весьма для меня важных, было не одно, но следователь не только не дал возможности занести их в протокол, но с криками и нецензурною руганью постарался как можно скорее удалить меня от себя. Обращаясь к Вам, гражданин прокурор, с жалобою на такое незаконное действие следователя, должен заявить и подчеркнуть, что подобное, далеко не корректное ко мне отношение следователя было в продолжение всего следствия надо мною. Велось оно с пристрастием, а главное, под угрозою. „Паразит!“ — „Отщепенец!“ — „Тебя надо было давно уже расстрелять!“ — вот обычные эпитеты и приемы допроса меня, сопровождавшиеся руганью, криками, топаньем ногами и т. п. Будучи первый раз в жизни на следствии, я был буквально терроризирован и, естественно, давал неверные, может быть, показания. Если раньше не жаловался на такое явное беззаконие следователя, то потому, что, не зная правил судебного следствия, считал этот способ — порядком вещей. Теперь я не могу больше молчать и заявляю свой энергичный протест против такого насилия и издевательства, прося Вас дать свое заключение и вывод из моего заявления».

Во время судебного заседания Михаил Вознесенский отверг все обвинения. 11 сентября 1935 года специальной коллегией Курского областного суда приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Был этапирован на Средне-Бельский лагпункт Дальлага НКВД Дальневосточного (Хабаровского) края.

В феврале 1938 года в лагере было начато новое следственное дело. Михаил Вознесенский был арестован вместе с архиепископом Курским Онуфрием (Гагалюком), епископом Белгородским Антонием (Панкеевым) и другими священнослужителями. Их обвинили в участии в «контрреволюционной группировке на четвертом участке лагпункта» и «ведении террористически-пораженческой агитации» среди заключенных. Арестованные проходили по групповому «Делу архиепископа Онуфрия (Гагалюка) и др. Благовещенск, 1938 г.»

В марте 1938 года арестованные святители и духовенство были перевезены из лагеря в благовещенскую тюрьму. 17 марта 1938 года тройка НКВД приговорила их к расстрелу.

Расстрелян 1 июня 1938 года, погребен в безвестной общей могиле.

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу политолога Джона Мюллера «Пережитки большой войны» (перевод Екатерины Захаровой).

Как опыт XX века изменил наше восприятие войны? Исчезнут ли со временем крупномасштабные вооруженные конфликты? Что представляют собой войны XXI века и существуют ли эффективные способы их предотвратить? Джон Мюллер в своей книге обращается к истории войны, чтобы обосновать на первый взгляд парадоксальный вывод: война как политический инструмент стремительно устаревает. Автор рассматривает Первую и Вторую мировые войны как переломные моменты истории, когда европейское сообщество пришло к осознанию, что война больше не является неизбежным и необходимым явлением социальной жизни. Это новое отношение к межгосударственным конфликтам — вместе с другими факторами, в том числе экономическими, — подтолкнуло развитые страны к тому, чтобы их избегать. По мнению Мюллера, полное исчезновение войны и переход ее в категорию отживших институтов (подобно дуэлям или рабству) вполне возможно, однако для этого необходимы серьезные международные усилия и компетентные правительства.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Вторая мировая война как катализатор антивоенных настроений

В середине прошлого тысячелетия благодаря формированию в Европе организованных армий и сил правопорядка и ставшему следствием этого возникновению упорядоченных государств война в определенной степени была поставлена под контроль. Однако европейцы по-прежнему считали ее естественным, неизбежным и зачастую желанным фактом реальности. Травма, нанесенная Первой мировой, побудила европейцев задействовать уже имеющиеся механизмы контроля над войнами, дабы полностью исключить войну как институт из международных отношений.

После Первой мировой развитые страны участвовали в войнах четырех типов. Во-первых, это комплекс войн, объединяемых понятием «Вторая мировая война»; во-вторых, это

войны, связанные с холодной войной; в-третьих, это различные войны в европейских колониях; в-четвертых, это военнополицейские операции, отличительные признаки и определение которых еще предстоит сформулировать. К последним относятся имевшие место после холодной войны отдельные случаи применения военной силы с целью урегулирования гражданских конфликтов и свержения вредоносных политических режимов. О войнах второго и третьего типа пойдет речь в следующей главе, войны четвертого типа являются основной темой глав 7 и 8.

А в этой главе мы рассмотрим войны первого типа, обратившись к государствам-агрессорам, развязавшим Вторую мировую. Наш вывод будет заключаться в том, что эта война, вероятнее всего, не состоялась бы, если бы не махинации одного человека — Адольфа Гитлера. Помимо этого, мы рассмотрим следствия подобного заключения и оценим, какое влияние Вторая мировая оказала на формирование неприятия войны в развитом мире.

Запрос на мир после Великой войны

Великая война (как ее называли на протяжении более чем двух десятилетий после окончания) преимущественно оставила после себя в Европе ощущение горечи, разочарования, надлома и взаимных упреков. Теперь война, как правило, больше не приветствовалась как отменное театральное действо, искупительная смута, очистительная буря или духоподъемное утверждение человеческого. Она пришла в соответствие с тем определением, которое дал «первый современный генерал»¹ Уильям Текумсе Шерман, называвший войну адом. Первая мировая привела в ужас тех, кто прежде нередко восхвалял войну и охотно предвкушал ее жестокие и радикальные катаклизмы. Всего за половину десятилетия противники войны, прежде бывшие осмеиваемым меньшинством, превратились в уверенное большинство: казалось, что теперь за мир выступает каждый².

Участники мирных переговоров 1918 года были твердо убеждены, что теперь войну следует либо контролировать, либо искоренить, и адаптировали под эти цели (по меньшей мере отчасти) многие из механизмов, за которые давно ратовали пацифисты. Так была учреждена Лига Наций — своего рода глобальное правительство, призванное высказываться от лица мирового сообщества и применять меры морального и физического воздействия к потенциальным нарушителям спокойствия. Была торжественно провозглашена недопустимость агрессии — расширения государственных границ военным путем, и государства, подписавшиеся под уставом Лиги Наций, впервые в истории официально взяли на себя обязательство «уважать и сохранять… территориальную целостность и существующую политическую независимость» всех стран — участниц организации³. Кроме того, появились правовые кодексы и органы, наделенные возможностями мирного разрешения межгосударственных споров. Пристальное внимание уделялось и вопросу ограничения вооружений, отчасти потому, что в послевоенное время пользовалась популярностью теория, сторонники которой считали Великую войну, равно как и войны меньшего масштаба до нее, делом рук алчных производителей оружия.

В это время война как таковая воспринималась многими как реальная угроза и настоящий враг, в связи с чем первоочередной задачей национальных интересов становилось сохранение мира между народами. Неотступный опыт 1914 года приводил к выводу, что лучшие способы предотвращения войны — это готовность идти на уступки и благонамеренное здравомыслие. Обиды можно загладить, а проявления враждебности, во многом основанные на недопонимании или упрощенческих взглядах, возможно сокращать. Однако некоторые историки сомневаются, что в 1914 году подобные действия привели бы к успеху, поскольку Германия, по их мнению, стремилась к войне и рассчитывала на победу, которая позволила бы ей значительно расширить подконтрольную территорию и утвердиться на ней в качестве господствующей державы. В 1914 году ситуация зачастую стремительно менялась, и мало какие мудрые действия могли предотвратить войну, по меньшей мере в тот момент. Кроме того, возможно, что в дальнейшем, с учетом определенного пространства для маневра, стремление всех действующих лиц к войне могло ослабнуть или даже сойти на нет. Так или иначе, события 1914 года давали пищу для размышлений, и из тех политических и военных телодвижений, которые привели Европу к катастрофе, западные сторонники мира определенно извлекли урок⁴.

Но, как это часто бывает, нашлись лидеры, готовые различными способами использовать подобные настроения в собственных целях. Речь идет о трех странах — Италии, Японии и Германии.

Италия и Япония

Бенито Муссолини, пришедший к власти в Италии в 1922 году, а в 1927 году получивший диктаторские или почти диктаторские полномочия, был одним из тех немногих европейцев, которые и после Великой войны по-прежнему не скрывали свой восторг при первом упоминании войны. Фашистская философия Муссолини была проникнута неверием «в возможность и пользу вечного мира», а пацифизм он называл «проявлением трусости». «Лишь война приводит человека к величайшему напряжению всех его сил и отмечает печатью благородства каждого, у кого найдется храбрость встретиться с ней лицом к лицу», — писал Муссолини⁵. Отчасти побуждаемый подобными бредовыми анахронизмами, Муссолини стремился к войне, в которой он смог бы проявить отвагу и энергию, дабы заслужить собственную «печать благородства», и вскоре обнаружил привлекательную мишень. Ею оказалась Эфиопия — слабая, отсталая, не имевшая выхода к морю, малонаселенная феодально-племенная африканская страна, которая либо вовсе не интересовала, либо мало прельщала других европейских колонизаторов.

Несмотря на исключительный объем властных полномочий, Муссолини все же пришлось побороться за то, чтобы заручиться поддержкой внутри Италии для ведения войны в далекой Африке. Армия, король, консервативно настроенный истеблишмент и даже некоторые видные члены его фашистской партии категорически не проявляли желания участвовать в том, что Муссолини считал «большой игрой».

Его начинание получило определенную поддержку со стороны Римско-католической церкви, желавшей обратить эфиопов в свою веру и принести им свет цивилизации. Кроме того, война обрела некоторую популярность в массах, поскольку воспринималась как месть за унизительное поражение, понесенное Италией в Эфиопии в 1896 году⁶, которое все еще доставляло итальянцам жгучую боль⁷. Эфиопия сопротивлялась семь месяцев, но в итоге Италии удалось ее покорить. Популярность этой победы над страной, ценность которой была неочевидной для других европейских держав, придала Муссолини смелости: его чрезвычайно вдохновляло то, что страны, выступавшие за мир, оказались не готовы дать какой-либо существенный ответ его агрессии. Как следствие, Муссолини продолжил свои экзерсисы, так или иначе следуя прежним представлениям об успехе. В 1938 году он направил вооружение и войска на помощь фашистам в Гражданской войне в Испании, в 1939 году Италия аннексировала Албанию, а 10 июня 1940 года выступила против Франции и Великобритании на стороне Германии.

Однако каждый новый шаг Муссолини приводил к тому, что Италия всячески сопротивлялась. Армия саботировала грандиозный план нападения на Египет, а вступить в войну на стороне Германии итальянские генералы и адмиралы согласились, лишь когда стало очевидно, что Франция пала под натиском немцев (Италия оперативно направила туда несколько военных самолетов, дабы приложить руку к избиению лежачего), а Муссолини усыпил бдительность военачальников заверениями, что после Франции реальной войны не будет. «Генералы, — с отвращением жаловался он позже, — не хотели воевать». И хотя Муссолини был непревзойденным демагогом, он не смог пробудить значительный массовый энтузиазм к войне. Как отмечал Макгрегор Нокс, Муссолини «долгие годы тщетно пытался подготовить почву для того дня, когда итальянская общественность встанет с колен и будет требовать войны»⁸.

Таким образом, даже при наличии харизматичного лидера, являвшегося довольно искусным поклонником войны, Италия едва ли была образцом крупного современного агрессора. Муссолини, с его безумными авантюрами и безучастными итальянцами, едва ли пробил бы значительную брешь в общеевропейском мире образца 1918 года без координации с действиями его союзников, а затем и хозяев — немцев.

Япония — далекое, менее развитое государство, которое едва проявило себя в Первой мировой войне, — представляла собой более значительную угрозу. У многих японцев мог сохраняться тот энтузиазм в отношении войны, который в Европе преимущественно ушел в прошлое. Как указывает Альфред Вагтс, Япония была единственной страной, где милитаризм старого пошиба пережил Великую войну⁹.

К 1920-м годам новая японская армия стала средоточием воинственной романтической идеологии, делавшей акцент на национализме и экспансии. Создатели этой идеологии осмеивали материализм, связывая его с теми социальными классами, которые они презирали точно так же, как главную, по их мнению, угрозу — Соединенные Штаты. Поэтому они ухватились за мистическое представление о том, что историческая миссия Японии заключается в экспансии в Восточную Азию, дабы гарантировать мир в этом регионе и оградить сотни миллионов собратьев-азиатов от империалистического гнета. К 1936 году носители подобного мировоззрения поставили страну под свой контроль, зачастую при помощи заказных убийств. Военное министерство Японии провозгласило войну «отцом созидания и матерью культуры»¹⁰.

Однако четкого плана действий у Японии не было: она ввязывалась в войны при помощи неуклюжих действий. Первый шаг был сделан в 1931 году, когда подразделения японской армии, дислоцированные в Маньчжурии, действуя во многом по собственной инициативе, по сути взяли этот регион под контроль. В 1937 году после нескольких военных инцидентов в Китае и серии непродуманных политических демаршей Япония приняла «бесповоротное решение завоевать Китай»¹¹. После этого китайского «инцидента» Япония окончательно встала на военные рельсы как экономически, так и психологически, но издержки масштабной войны в Китае вскоре принесли проблемы в экономике, а кроме того, ведение войны в принципе ухудшало отношения японцев с англичанами, американцами и СССР (пограничные столкновения с советскими войсками в 1938 и 1939 годах обошлись японцам дорого). Затем, когда летом 1941 года Япония, применив силу, гарантировала себе военные базы на юге Индокитая, Соединенные Штаты ответили на это экономическим эмбарго, которое должно было продолжаться до тех пор, пока Япония не откажется от своих имперских амбиций. Запасы нефти и других ресурсов, необходимых для ведения войны, стремительно истощались, поэтому Япония решила захватить необходимое сырье и установить новый порядок при помощи серии согласованных нападений на колониальные владения Голландии, Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Следуя этому плану, 7 декабря 1941 года японцы совершили молниеносную атаку на соблазнительно расположенную в пределах досягаемости их авиации базу военно-морского флота США в Перл-Харборе.

Японцы были готовы пойти на риск крупной войны, но не отказаться от своих грандиозных замыслов. Изучив перспективы предстоящей кампании, военный министр Хидэки Тодзио резюмировал, что однажды жизнь подводит нас к моменту, когда, закрыв глаза, нужно совершить прыжок в неизвестность. Как отмечает Роберт Бьютоу, это романтическое утверждение соответствовало «традиции самураев», чьим потомком был Тодзио: «Готовность самураев принять любой вызов независимо от шансов на победу вошла в легенду». В отличие от Европы, в Японии эта готовность на риск проникла в общество довольно глубоко. Мнения японского народа по этому поводу никто не спрашивал; при этом как в армии, так и среди гражданских нашлось немало групп, которые настойчиво призывали не затягивать с войной, а некоторые из них угрожали убийством любым представителям верхушки за возможное несогласие¹².

Таким образом, в 1941 году Япония была в целом отсталой страной, где большая или тотальная война по-прежнему считалась возможным благом или почетной необходимостью, а имперский статус рассматривался как ключевой атрибут государственности¹³. Чтобы японцы усвоили урок, вынесенный европейцами из Первой мировой, потребовалась новая чудовищная война, и Япония в итоге оказалась прилежным учеником.

Гитлер как неизбежная причина европейской войны

Итак, война на Тихом океане не была неизбежной, но вероятность ее была отчетливой, поскольку Япония в целом была готова поставить на карту все ради удовлетворения своих чрезмерных имперских амбиций. В Европе же такие настроения, напротив, едва ли кто-то приветствовал, однако решающим фактором оказалась позиция одного-единственного человека. Без лидера Германии Адольфа Гитлера войны в Европе, скорее всего, так бы и не состоялось.

С таким выводом хотя бы в какой-то степени согласны многие авторитетные историки. Например, как утверждает Дональд Кэмерон Уотт, «действительно экстраординарным моментом в событиях, которые привели к началу Второй мировой, является то, что гитлеровская воля к войне смогла преодолеть фактически всеобщее нежелание воевать. Гитлер был готов к войне, желал ее и жаждал… Войны больше не хотел никто, хотя Муссолини был опасно близок к тому, чтобы поддаться на уговоры. Во всех странах военные советники предрекали поражение, а экономические — разорение и банкротство». В том же ключе рассуждает Герхард Вайнберг: «Вне всякого сомнения, любой другой немецкий лидер едва ли решился бы пойти на столь решительный шаг.

Но сами предупреждения, которые Гитлер слышал от некоторых своих генералов, возможно, лишь укрепляли его уверенность в личной роли того единственного человека, который способен, готов и да же стремится повести за собой Германию и втянуть весь мир в войну». Ф. Х. Хинсли указывал, что «историки справедливо почти единодушны в том, что… причинами Второй мировой войны были личность и цели Адольфа Гитлера… Эту войну спровоцировала гитлеровская агрессивность». Уильям Манчестер тоже отмечает, что развязанной Гитлером войны «хотел лишь он один», а Джон Лукач считает, что Вторая мировая война «была немыслимой и остается необъяснимой без Гитлера». Наконец, Джон Киган констатирует, что «в Европе войны хотел лишь один-единственный человек — Адольф Гитлер»¹⁴.

В совокупности эти оценки говорят о том, что в Европе не было импульса к очередной мировой войне, сколько-нибудь значимые исторические предпосылки для этого конфликта отсутствовали, а ведущие государства Европы не двигались к конфронтации, способной привести к войне. Иными словами, если бы Адольф Гитлер избрал карьеру художника, а не политика, или вдохнул чуть больше британского отравляющего газа, сидя в окопах в 1918 году, или умер от испанки в 1919 году, или во время Пивного путча 1923 года ему бы досталась пуля, которой был убит человек, маршировавший рядом с ним, или не пережил бы автомобильную аварию в 1930 году, или не дорвался бы до положения немецкого лидера, или был бы отстранен от власти в почти любой момент до сентября 1939 года (а возможно, даже и до мая 1940 года), то величайшая война в истории Европы, вероятнее всего, никогда бы не состоялась.

Необходимым моментом для того, чтобы развязать на континенте еще одну войну, должно было стать желание Германии осуществлять экспансию в тех территориях, где это спровоцировало бы военный отпор со стороны других крупных стран. Кроме того, от Германии требовалось быть готовой и способной к ведению войны в ситуации, когда подобные желания заведомо вызывали неприятие. Поэтому необходимо рассмотреть три момента: политику, тактику и личные способности Гитлера. Во-первых, насколько немцы соглашались с экспансионистской политикой Гитлера на территориях, где можно было нарваться на военный ответ со стороны других крупных государств? Во-вторых, в какой степени немцы разделяли готовность Гитлера использовать войну в качестве тактики для осуществления этих планов? И в-третьих, в какой степени личные способности Гитлера — его лидерские качества, организационные, политические и коммуникативные навыки, его целеустремленность и бескомпромиссное желание достигнуть поставленных целей — стали необходимыми предпосылками для развязывания войны?

1 Так характеризовал американского генерала Шермана (1820–1891), одного из самых прославленных полководцев времен Гражданской войны, известный английский военный историк Бэсил Хенри Лиддел Гарт, см. Liddel Hart B. H. Sherman: Soldeir, Realist, American. Boston, da Capo Press, 430. — Прим. ред.

2 Природу произошедшей перемены наглядно объяснял А. А. Милн: «В 1913 году чуть ли не все думали, что война естественна и прекрасна, если мы хорошо к ней готовы и не сомневаемся в своей победе. Теперь же, за немногими исключениями, мы утратили иллюзии: мы согласны, что война не является чем-то естественным и прекрасным, а победитель страдает от нее наравне с побежденным» (Milne 1935, 9–10). Наше рассмотрение меняющегося отношения к войне в определенной степени следует принципу восходящего анализа — по аналогии с предложенным Александером Вендтом нисходящим анализом (Wendt 1999, chap. 6.) Он называет «гоббсовским» характерное для Средневековья и раннего Нового времени состояние, когда другие государства рассматриваются в качестве «врагов»; за ним следует «локковское» состояние, когда другие государства считаются «соперниками», а ему на смену приходит «кантовское» состояние, при котором другие государства воспринимаются как «партнеры».

3 Zacher 2001, 219–220.

4 Kagan 1995, 329–330. Об ожиданиях Германии см. F ischer 1967, 1975, а также Kagan 1987, 22–24; Glynn 1987; Howard 2001, 78–84.

5 Mussolini 1935, 7. Цитата из статьи Муссолини «Политическая и социальная доктрина фашизма» (1935) — второй части его эссе «Доктрина фашизма» (1932). Обе работы внесены в федеральный список экстремистских материалов РФ. — Прим. ред.

6 Имеется в виду сражение при Адуа в ходе Первой итало-эфиопской войны 1895–1896 годов, когда итальянцы потеряли 11 тысяч человек убитыми, после чего Италия была вынуждена выплатить контрибуцию и признать независимость Эфиопии (Абиссинии). В военной истории это сражение известно как один из примеров успешных действий «примитивного» воинства против организованной армии. — Прим. ред.

7 Knox 1984, 44–45.

8 Knox 1982, 48, 122, 290.

9 Vagts 1959, 451.

10 Luard 1986, 368.

11 Butow 1961, 99–101, 108–109, 154; Rich 1973, 224–225.

12 Butow 1961, 267. О поддержке войны японцами см. Butow 1961, 167, 251–252, 332–333.

13 См. также Brodie 1973, 272.

14 Watt 1989, 610; с этим суждением Уотта соглашается автор рецензии на его книгу, еще один выдающийся историк Гордон А. Крейг (Craig 1989, 11). Weinberg 1980, 664 и 1994, 29–30; Hinsley 1987, 71–72; Manchester 19 88, 197; Lukacs 1997, xi; Keegan 1989. См. также Kershaw 2000, 841; Byman and Pollack 2001; Bullock 1993, 973.

Кирилл Сафронов о жизни в ситуации отмирающих онтологических оснований.

Происходящее сегодня пугает. Как внешними проявлениями всяких мерзостей, которые, казалось бы, давно позади, так и внутренним распадом – о нем говорят меньше и неохотнее. Наверное, потому что не особо понятно, чего о таком и сказать-то. Но я попробую.

Кто-то отказался от вегетарианства, другие перестали сортировать мусор, третьи уже не так прицельно кидают бычок в урну, четвертые перестали пить только по выходным, и так далее. Слаб человек, ничего не скажешь. Но раньше-то как-то держались? Более того – и дела всякие не самые плохие делали, и силы на душевные разговорчики имели, и деревья обнимали, и девушек целовали чаще. А потом произошло то, что произошло (и, кстати, происходит, и, видимо, не собирается прекращаться). И вот это нечто, эдакая онтологическая черная дыра, засосала все старые смыслы и основания (ну, может – не все, может – почти все). То, что раньше делалось просто «по фану» (варианты: «потому что круто/ прибыльно/ интересно») теперь или вовсе не делается, или делается через силу и часто – тяп-ляп. Но время-то не остановилось (хотя – из-за сложностей с представлением некатастрофического Завтра – часто кажется именно так), время движется, накладывая на происходящее ощущение, гениально сформулированное Д.А. Приговым:

Выходит слесарь в зимний двор
Глядит: а двор уже весенний
Вот так же как и он теперь –
Был школьник, а теперь он – слесарь

А дальше больше – дальше смерть
А перед тем – преклонный возраст
А перед тем, а перед тем
А перед тем – как есть он, слесарь

Я довольно долго работал с сфере образования и ответственно заявляю – то, что мы сейчас переживаем, мы уже проходили в подростковом возрасте. Беззаботный этап прошел, мир перестал быть чудесным и бесконечным, чего-то все время от нас требует и пугает, пугает, пугает. Тогда, в молодости, многое зависело от ролевых моделей, которые мы видели в жизни (или подглядывали в культуре). Мы смотрели на тех, кто живет крутую жизнь и нам очень хотелось так же (отдельный вопрос – получилось или нет, но это сейчас неважно, речь именно про схему «вижу “крутых” – “я тоже хочу”»).

Если попробовать провести инвентаризацию «пантеона небожителей», то первыми (по крайней мере у меня) всплывают Авторы. Борис Гребенщиков (внесен Минюстом в реестр иноагентов) с его «Аэростатами» и альбомом «Богрукиног». Владимир Сорокин, который в недавнем интервью сказал, что закончил новый роман (ждем!). Юрий Шевчук, оставшийся и перенесший инфаркт (до 120!). Юрий Бутусов с его поразительным спектаклем «Р». Любовь Аркус с потрясающим фильмом «Балабанов. Колокольня. Реквием». Борис Хлебников со «Снегирем». Евгений Цыганов, который, видимо, после работы с Юрием Погребничко в театре «Около» стал намного глубже (что видно по его работе в «1993» Александра Велединского, а еще, говорят, Цыганов поставил мощный спектакль «Комедия о трагедии» в мастерской П.Н. Фоменко – схожу, напишу). И многие другие, сохранившие человеческое достоинство и способные на содержательное высказывание люди. Но странно себя сравнивать с Титанами, да? Владимир Уфлянд:

Что делать, если ты – художник слабый?

Учиться в Лондоне, Берлине или Риме?

Что делать, если не хватает славы?

Жениться на известной балерине?

Что делать, если хочешь быть примером?

Писать руководителей портреты?

Что делать, если нет своей манеры?

Писать в чужой?

Чужой присвоить метод?

Что делать, если до тебя сто раз

писали так же

и писали то же?

Что делать?

Стоит ли стараться?

Что делать, если ты – плохой художник?

Вместо «художника» можно подставить «философ», «политолог» и проч. Есть десятки фамилий людей, за высказываниями которых по поводу всякой актуалочки каждый из нас следит (хотя, кажется, что они стали пробуксовывать на уже пережеванных идеях). Но так или иначе – что делать-то?

Мне показался очень важным, крутым и актуальным подкаст Александра Горбачева о Егоре Летове «Он увидел солнце». Это такой семичасовой «ЖЗЛ» (колоссальная работа!) на тему «как человеку пересобираться». Материал жизни Героя – всегда интересно, а содержание про то, что и у Героя могут быть неувязочки в сюжете, из которых он как-то находит выход – если не вдохновляюще, то точно подбадривающе. Издавна люди равнялись на пусть и недосягаемые, но служащие духовным камертоном жития святых. Потом они потихоньку заменились на всякого рода байопики (книги, фильмы, подкасты) о героях культуры. И сегодня мне кажется, что это – самый внятный формат для содержательного разговора. Истории удивительных клевых людей, которые так же, как и мы, болели и сомневались, отчаивались и раскаивались, но все-таки не сдавались. Думаю, что восстанавливая их основания и соотнося их с руинами собственных, можно попробовать к чему-то прийти. По крайней мере попытаться. И может быть тогда уже и не так безнадежно будет звучать бессмертная строчка Мандельштама «мы живем, под собою не чуя страны» – просто потому, что мы под собой почувствуем что-то иное: понятное и настоящее.

Премьера мультимедиа-арт проекта «Пригов» от Полит.ру

Георгий Богоявленский — сын псаломщика (позже священника) из села Нижние Матрёнки Усманского уезда Тамбовской губернии. Окончил сельскую школу. В 1905 году, будучи 22-летним, призывался в армию, служил и во время Первой мировой войны — полковым писарем.

После революции 1917 года стал псаломщиком. В 1930 году рукоположен во священника. Служил в Покровском храме села Верхний Телелюй Дрязгинского района Козловского округа Центрально-Чернозёмной области. Жил со своей семьей в доме священника, расположенном около храма. В семье было шестеро детей.

Незадолго до ареста семью священника выселили из дома, и им пришлось жить непосредственно в храме.

Из воспоминаний дочери Анастасии: «Батюшку несколько раз вызывали власти и пытались склонить его к сотрудничеству. На это предложение он категорически ответил отказом, после чего в отношении него было сфабриковано уголовное дело».

В конце 1934 года в здании храма был устроен пункт «Заготзерна» (зернохранилище). После этого о. Георгий совершал богослужения на дому у прихожан. Весной 1935 года власти приняли решение окончательно закрыть храм, а для этого арестовать священника. Несколько местных колхозников, председатель колхоза и секретарь сельсовета оговорили о. Георгия: «Священник Георгий Богоявленский ругал Советскую власть, вел антиколхозную агитацию, говорил, что колхозы распадутся, а в доме колхозника Столповского, перед совершением по приглашению хозяина всенощного бдения, агитировал против советской власти и спаивал колхозников». Правда, Столповский, вызванный для дачи показаний, решительно опроверг лжесвидетельства.

8 мая 1935 года о. Георгий был арестован по обвинению в «организации контрреволюционной деятельности и антисоветской пропаганды». 23 июня того же года специальной коллегией Воронежского облсуда осуждён на 5 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58 — 10 ч.1 УК РСФСР, с обвинением в «антисоветской агитации, агитации против колхозов, клеветой на Советскую власть».

На допросе, состоявшемся на следующий день после ареста, о.Георгий заявил: «По поводу колхозов разговоров никаких не вел, а равно и не ругал советскую власть. В декабре 1934 года был я в пункте „Заготзерно“, помещающемся в церкви, и при входе в церковь заметил расхищение: снята церковная шелковая занавесь... и не оказалось стекол в иконах. После чего я полез на колокольню в кладовку, где хранилось двенадцать листов железа для ремонта крыши церкви, — тоже такового не оказалось. Равно сняты совсем с лицевой стороны церкви водосточные трубы. При храме был сторож, я спросил его — куда девались эти вещи? Тот заругался неприличными словами... говоря: „Здесь все народное“.

В ответ я ему сказал: „Здесь не народное, а государственное имущество, за него целиком отвечает церковь и группа верующих...“.

Что же касается показаний председателя сельсовета, будто я 6 января с. г. по вызову его явился пьяный в сельсовет и по требованию с меня налога я как будто ответил, что он не имеет права с меня требовать и называл советскую власть „апрельским снегом“, — это полнейшая и лживая ложь со стороны председателя сельсовета... Председатель сельсовета никогда не вручал мне документов, по коим уплачиваются налоги, и не знает сроки их платежей. Первый срок платежа 1 марта, а не в январе, и пьяным я никогда в совете не был».

В заключение о. Георгий потребовал от следователя вызова дополнительных свидетелей, которые «действительно покажут, что таких слов и разговоров про советскую власть не велось».

Это было следователями отвергнуто потому, мол, что «обстоятельство, о котором ходатайствует обвиняемый, в достаточной степени установлено», и материалы дела были направлены в суд.

23 июля того же года специальной коллегией на закрытом заседании Выездной сессии Воронежского облсуда осуждён на 5 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58 — 10 ч.1 УК РСФСР, с обвинением в «антисоветской агитации, агитации против колхозов, клеветой на Советскую власть».

Выступая в суде, о.Георгий сказал: «В предъявленном обвинении виновным себя не признаю и поясняю, что 15 декабря 1934 года я был в церкви, заметил, что оторвана занавесь церковная из алтаря, вынуты стекла из икон и взяты листы железа, предназначенные для ремонта крыши. По адресу советской власти я ничего не выражал. У себя на квартире и у Столповского я по адресу порядка управления также ничего не говорил. Против колхозов агитацию не вел. В сельском совете 6 января 1935 года я был, но опять-таки против советской власти не выражался, и о партии также не выражался».

Некоторые из вызванных в суд свидетелей подтвердили лжесвидетельства, хотя и в значительно меньшем числе эпизодов, нежели на предварительном следствии, а основные свидетели и вовсе не были вызваны.

В последнем слове отец Георгий заявил, что ему «обвинение было предъявлено на почве личных счетов с председателем сельсовета, и все это клевета». В тот же день суд зачитал приговор, и батюшка был отправлен на Дальний Восток.

Заключение отбывал в лагпункте Среднебельского совхоза Дальлага НКВД, был занят как инвалид на подсобных работах.

В феврале 1938 года в лагере было начато новое следственное дело. Был арестован вместе с архиепископом Курским Онуфрием (Гагалюком), епископом Белгородским Антонием (Панкеевым) и другими священнослужителями: священниками Ипполитом Красновским, Митрофаном Вильгельмским, Александром Ерошовым, Михаилом Дейнекой, Николаем Садовским, Василием Ивановым, Николаем Кулаковым, Максимом Богдановым, Александром Саульским, Павлом Поповым и псаломщиком Михаилом Вознесенским. Обвинялся в участии в «контрреволюционной группировке на четвертом участке лагпункта» и «ведении террористически-пораженческой агитации» среди заключенных. Виновным себя не признал, отказался подписывать лжесвидетельства.

17 марта 1938 года особой Тройкой УНКВД по Дальневосточному краю был приговорён к расстрелу.

Расстрелян 1 июня 1938 года в городе Благовещенске. Погребён в безвестной общей могиле.

Монетный клад, найденный археологами, возможно, был спрятан главой клана Макдональдов из Гленко Аласдером Руадом «Маклейном» Макдональдом в 1692 году, незадолго до того, как он был убит во время события, вошедшего в историю как «резня в Гленко».

Клад был обнаружен под камином на территории «летнего дома Маклейна» в деревне Гленко. Строение представляло собой охотничий домик или зал для пиршеств, который Маклейн использовал в течение пяти десятилетий, когда он возглавлял клан. Университет Глазго провел раскопки на этом месте в августе. Студентка-археолог Люси Анкерс нашла клад под остатками огромного каменного камина. Это был керамический горшок с серебряными и бронзовыми монетами, отчеканенными с конца XVI века до 1680-х годов. Большинство монет выпущены британскими правителями (Елизаветой I, Яковом I, Карлом I, Карлом II), но есть также монеты Филиппа IV Испанского, Людовика. XIII Франции и редкое кватрино римского папы Климента VIII. Датировка монет убедительно свидетельствует о том, что они были захоронены во время резни. Известно, что Маклейн путешествовал по всему миру и мог собирать монеты в Папской области, Испании, Франции и Испанских Нидерландах.

Маклейн был вождем Макдональдов из Гленко, клана, лояльного бывшему королю Якову II, свергнутому Вильгельмом III в ходе Славной революции 1688 года. Якобитские кланы горной Шотландии стали основной силой восстания против Вильгельма III в 1689 году, но королевский войска разгромили восставших. В 1691 году Вильгельм объявил, что мятежные кланы будут прощены, если их вожди принесут ему присягу верности до 1 января 1692 года, иначе же они будут объявлены предателями. Макдональды ждали разрешения от изгнанного короля, бежавшего во Францию. Яков II долго тянул с решением, но в конце концов смирился и разрешил своим сторонникам в Шотландии присягнуть Вильгельму. Об этом им стало известно лишь в середине ноября, когда для присяги оставалось очень мало времени. Вождь Макдональдов из Гленко лишь 31 декабря добрался до резиденции военного губернатора Джона Хилла в городе Форт-Уильям. Хилл счел, что он не вправе принимать присяку, и отправил Маклейна к шерифу Аргайла Колину Кэмпбеллу в городе Инверури, дав ему бумагу, удостоверяющую, что вождь Макдональдов прибыл для принесения присяги к установленному сроку. Маклейн добирался до Инверури трое суток и еще столько же ждал аудиенции, поэтому официальную присягу королю он принес 6 января.

Хотя Маклейн был уверен, что выполнил свои обязанности, государственный секретарь по делам Шотландии лорд Стэр решил воспользоваться возможностью и покарать Макдональдов из Гленко «в назидание» другим горским кланам.

В конце января в Гленко прибыли две роты солдат под войска под командованием капитана Роберта Кэмпбелла из Гленлайона. Выбор командира был неслучаен. Мало того, что между кланами Кэмпбеллов и Макдональдов имелась давняя вражду, у Робета Кэмпбелла были личные мотивы для мести, поскольку его владения были разграблены Макдональдами из Гленко во время недавнего восстания. Однако поначалу солдаты были мирно приняты в деревне. 12 февраля 1692 года Роберт Кэмпбелл получил новый приказ лорда Стэра — напасть на мятежных Макдональдов, убивая всех, кто моложе 70 лет. Бойня началась рано утром на следующий день. Часть солдат отказались в ней участвовать и предупредили хозяев домов, в которых они ночевали. Рассказывают, что лейтенанты Фрэнсис Фаркуар и Гилберт Кеннеди в знак протеста даже сломали свои шпаги. Но участь жителей деревни была предрешена. 38 человек включая вождя клана были убиты, остальные бежали и многие из них впоследствии умерли от холода. Деревню сожгли.

Когда о событиях в Гленко стало известно, шокирующая жестокость вызвала столь сильное возмущение общественности, что король был вынужден назначить комиссию парламента Шотландии для расследования. Хотя комиссия пришла к выводу, что события представляли собой предумышленное убийство и главную ответственность за случившееся несет лорд Стэр, никто из участников истории не понес наказания, а пострадавшие не получили никакого возмещения. Хотя лорд Стэр добровольно ушел в отставку с поста государственного секретаря по делам Шотландии, вскоре он стал членом тайного совета Шотландии, а в 1703 году получил титул графа.

Резня в Гленко считается одной из трагических страниц истории Шотландии. Она отражена в рассказе Вальтера Скотта «Вдова горца», ей посвящены стихотворения нескольких поэтов и одна из песен шотландской рок-группы Nazareth. Ежегодно в память жертв клан Макдональдов проводит церемонию у мемориала в Гленко. А на дверях гостиницы в Гленко висит надпись «Кэмпбеллов не обслуживаем». В 2018 году группа археологов, организованная Национальным фондом Шотландии, начала обследовать место событий.

Историки полагают, что те, кто закопал монеты, могли быть убиты, поскольку клад так и остался в земле. Среди других находок в этом сооружении были мушкет, охотничья дробь, кремень, мерка для пороха, керамика из Англии, Германии и Нидерландов, а также остатки большой плиты пола. Один из руководителей проекта Майкл Гивен говорит: «Эти захватывающие находки дают нам редкую возможность взглянуть на драматическое событие».